Разведчик - Страница 16

— Во-первых, — говорю, — мне на завтра четыре воза нужно и десять человек, только таких, чтобы можно было ценную вещь в руки дать, чтоб не роняли.

— Возов, — встряла Кара, — не нужно. Нужно четырех волов.

Я к ней повернулся.

— Ты чего, — спрашиваю, — рыжая? Ты же грузовики видела? Какие четыре вола? Их и стадом не утащишь.

— Грузовики ваши, — отвечает, — я видела. А ты волов наших — не видел.

Я рот открыл — и обратно его захлопнул. Волов-то я местных действительно не видел. А вдруг эти волы вроде того яблочка — танк на горбу утащат.

— Ладно, — говорю, — этот вопрос пока снимается. А насчет остального — посмотрю, прикину, а потом и поговорим. Вечером.

— Лучше утром, — говорит Аулей.

Ну да. У них же тоже утро вечера мудреней.

Перво-наперво я к кузнецу пошел, про треногу договориться. Кое-как объяснил ему, что требуется. Конструктор с меня, правда, хреновый, хорошо еще, сам кузнец понятливый оказался.

— Хорошо, — говорит. — Сделаю. Тем более что эта, как ты сказал?

— Турель, — говорю. — Турель уже готовая есть. Только треногу соорудить и в кузове укрепить.

— Сделаю. Больше ничего не надо?

Я кузницу осмотрел — хорошая кузница. Даже не просто кузница — мастерская хорошая. Причем все инструменты аккуратно на стене развешаны.

— Слушай, — спрашиваю, — а ключ гаечный сможешь сделать?

— Если объяснишь, — усмехается, — что это такое — смогу.

Я объяснил.

— Сделаю, — говорит. — Это просто. Мне главное — размеры точно знать.

— Размеры я тебе скажу. Я тебе даже образец предоставлю.

Ладно. После кузницы пошел местность осматривать. Рыжая, само собой, как тень тащится. Я уж на нее и внимание обращать перестал.

— А зачем, — спрашивает, — тебе этот галечный ключ потребовался?

— Гаечный. Головы кое-кому поскручивать.

— Я серьезно.

— И я, — говорю, — серьезно.

Пришли в ущелье. Смотрю — слева склон отвесный, не всякий «эдельвейс» заберется, а справа тоже крутой, но все ж таки более пологий. И, что приятно, ровный. То есть лезть по нему как раз из-за этого неприятно — зацепиться толком не за что и укрыться, если что, тоже негде. Но для моих планов — самое то.

— А скажи-ка мне, не-рядовая Карален, — спрашиваю, — ты на этот склон забраться пробовала?

— Это очень опасно, и потому мой отец запретил. И не только мне.

— Так ведь я не спрашиваю, опасно или нет? Я тебе какой вопрос задал? Была ты там, наверху? А?

— Была.

— Вот и отлично, — говорю. — Показывай дорогу.

— Куда?

— Как куда? Наверх.

Рыжая на меня восторженно так уставилась.

— А если сорвемся?

— Если сорвемся, — говорю, — значит, плохие мы с тобой бойцы и в Красную армию не годимся.

Полезли. И вот тут-то я об этом пожалел. Когда снизу смотришь, вроде и склон не такой крутой, и уцепиться есть за что, да и не так уж высоко. А наверху сразу вспоминаешь, что на муху ты не похож, а другие насекомые с потолка, случается, падают. Прямо в суп.

Черт, думаю, хорошо хоть обмундирование запасное теперь есть. А то ведь изорву на этом склоне гимнастерку к чертовой матери. И веревку надо было взять уже, раз полезли, а то как спускаться будем. Высоко ведь. Вечно ты, Малахов, пути отхода не продумываешь. Как тогда, на станцию в грузовике въехали, а выбраться с той станции, когда вокруг эсэсовцев полно… Вот так и сей… И тут сорвался.

Повезло. Проехал пару метров и повис. Хватаюсь за какой-то камешек и чувствую, что ноги-то в воздухе болтаются, а камешек, зараза, поддается. И ухватиться поблизости больше не за что.

Черт, думаю, надо же, как обидно. Когда к немцам в тыл ходил, даже ранен ни разу не был, а тут сейчас посыплюсь — и костей не соберешь. И сделать-то ничего здесь толком не успел. Черт, ну обидно-то как!

Попытался сапогом опору найти — только камешки брызнули.

На шум Кара обернулась.

— Держись! — орет. И руку мне протягивает. Черт, думаю, чтобы я, старший сержант Малахов, за девчонку хватался! Да я лучше упаду!

И тут камешек как вывернется. Еле-еле успел за рыжую уцепиться. Повис на ней всей тушей, а она зубами скрипит, но держит. Подтянулся вверх, кое-как сам уцепился, вылез. Повезло.

Добрались мы до расщелины на середине склона, перевалились через край и распластались. Лежим, воздух по кускам откусываем. Мало-помалу очухались.

Приподнимаюсь, и тут рыжая мне ка-ак влепит затрещину. Я аж на четырех точках не удержался, полетел и спиной и затылком об скалу приложился. Прямо вчерашней шишкой. Больно, черт!

— И не вздумай, — говорит, — спрашивать, за что.

Я затылок осторожно потрогал, посмотрел — крови вроде нет. И на том спасибо.

— А теперь, — говорит Кара, — если ты мне не объяснишь, зачем мы сюда залезли, я тебя вниз сброшу.

Я уж было хотел съехидничать, что затащил ее, чтобы наедине побыть, но вовремя одумался. Во-первых, все равно не поверит — вот если б я один залез, от нее подальше. А во-вторых — ведь и в самом деле сбросить может, даром что сама затаскивала. С нее станется.

— А ты посмотри, — говорю, — какой с этой площадки великолепный вид открывается. Все ущелье как на ладони. Это же не площадка, а замечательнейшее пулеметное гнездо.

Даже если пушку через мост перетащат — пока развернут, пока нацелят, а с восьми сотен метров крупнокалиберная пуля орудийный щит насквозь прошьет и кого хочешь за этим щитом достанет. В общем — мечта, а не позиция. Только минометом и выковыряешь. Да и то — скала над головой. Готовый дот.

Рыжая, по-моему, сначала скинуть меня хотела. Но одумалась, прикинула — дочь командира все-таки — и тоже загорелась.

— Здорово, — говорит. — Только как пулемет сюда затащить?

— А вот это, — отвечаю, — как раз не проблема. Прикажу — вы у меня весь самолет сюда затащите. Ладно, — говорю, — давай теперь спускаться, а то к ужину опоздаем. Если ты меня и в этот раз не уронишь — сахар дам.

И тут она мне вторую затрещину залепила.

И приснилось мне в ту ночь, что стою я по стойке «смирно» посреди нашей землянки, а на лежанке развалился старший лейтенант Светлов — рожа небритая, правая рука на перевязи — и нотацию мне читает. Мол, такой я сякой, Малахов, засмотрелся на женские ножки и позволил себя с ног свалить, а потом встал раньше времени, не восстановив до конца координацию, — он у нас тоже слова умные знает — и поэтому улетел второй раз. И, спрашивается, какой я после этого разведчик, если мне, как выяснилось, достаточно юбкой перед носом помахать, и я, Малахов, все на свете забываю, и где, спрашивается, моя моральная стойкость и прочая сознательность и как после этого со мной можно за линию фронта ходить, а вдруг мне там какая-нибудь блондинка-эсэсовка попадется, и выложу я ей все, что знаю и не знаю, стоит ей только передо мной устроить этот, черт, какое же это он слово-то ввернул, не немецкое даже, а совсем уже иностранное, на эс начинается, раздевание, короче говоря.

Я стою, слушаю его, а сам думаю — ну и зануда же ты Славка, никогда за тобой такого не замечал. Тебе-то хорошо, ты в свои двадцать восемь успел уже женой обзавестись, а мне? И вообще, тебя бы на мое место, а я бы в сторонке постоял и посмотрел, как бы ты эти ножки игнорировал и как бы ты даже со здоровой рукой против рыжей устоять попробовал. Тоже мне, замполит нашелся, сам же рассказывал, как перед войной драку в ресторане устроил, а все из-за того, что пьяный танцевать полез. И фиг я теперь, Славка, батареи от твоей рации таскать буду. Сам ищи дураков, а я лучше пару лишних гранат в мешок положу.

Я ему, когда он закончил, так и сказал.

— Мало тебе, — говорю, — старшина Раткевич мозги чистил.

И проснулся.

Открыл глаза, смотрю — что такое? Когда это они успели красные занавески на окно повесить?

Встал, проморгался, к окошку подошел — а это, оказывается, никакие не занавески. Восход солнца. У нас и закаты-то такие кровавые редко бывают. Словно кто-то над горизонтом первомайский транспарант развернул и только лозунг написать забыл.