Разрубленное небо - Страница 2

– Нет, – сказал Котоку. – Что-то тут не то… Снова будто кричат. У них что-то случилось. Мне надо идти. А ты иди домой или жди меня здесь.

– Я с тобой, – быстро сказала девушка. – В случае чего я скажу, что заблудилась в лесу, вышла здесь и зашла попросить кого-то из самураев довести меня до дома, потому что боюсь разбойников.

Ей очень не хотелось оставаться одной, когда рядом происходит что-то непонятное.

– Хорошо, – после некоторого раздумья согласился Котоку. В конце концов, если женщина так боится, благородный воин не может ее бросить. Пусть благородному воину потом влетит за отлучку по первое число.

Они двинулись по ночному лесу. Сухие ветки потрескивали под ногами, шуршала тревожимая листва, осыпалась на голову и плечи хвоя, с лиц то и дело приходилось снимать липкую паутину.

– Кажется, все стихло, – прошептала Шито, остановившись.

– Идем, идем, – Котоку взял ее за руку.

…Едва прозвучал тот истошный вопль, Такаши сразу вскочил на ноги. Бросил взгляд влево-вправо. Никого. Оглянулся.

Во дворе дома что-то происходило. В распахнутом проеме ворот метались силуэты, вот кто-то упал, вот в чьей-то руке блеснул металл… Двести шагов – довольно большое расстояние, чтобы разглядеть все, как следует. Тем более ночью. Но совершенно очевидно главное – это нападение.

Правая рука Такаши непроизвольно скользнули к поясу, огладила рукоять короткого меча-вакидзаси. Длинный меч на время вечерней прогулки он всегда оставлял в доме – катана, носившая имя «Блеск тысячи огней», мешала сосредоточиваться на внутреннем «я», видимо, слишком сильный дух-ками жил в повидавшем немало яростных сражений клинке.

Он бросился к дому. «Может быть, это ссора самураев? Нет, такое невозможно… Разве только на чей-то разум нашло затмение».

Он влетел в ворота и встал как вкопанный…

…Младший самурай не мог управиться с иероглифом «дзяку»[2]. Он никак не мог добиться поставленного перед собой результата – плавного перехода линий из тонких в толстые. Этой плавности можно было добиться только постепенным увеличением нажима, но вот уже в который раз рука вдруг начинала предательски спешить, словно жила сама по себе, а не подчинялась разуму. Конечно, дело было не в руке, а в излишней горячности его характера, и эту горячность следовало обуздать.

Он услышал, как отодвинулась дверь комнаты.

– Сейчас приду! – громко сказал он, не оборачиваясь.

В ответ ничего не сказали, и это заставило его повернуть голову. То, что он увидел перед собой, совсем близко, в каком-то метре от себя, заставило его губы растянуться в улыбке. Он подумал, что его разыгрывают. Его любят разыгрывать, пользуясь тем, что он не обидчив. «Кто же это затеял?» – подумал он, продолжая улыбаться.

Его отсеченная голова с застывшей и теперь уже совершенно нелепой улыбкой ударилась о татами. Немногим позже на пол, забрызгивая его кровью, завалилось усеченное на голову обмякшее тело…

…Конечно, на полях сражений военачальник Такаши видел и не такое. Но то на полях сражений – там так и должно быть. Воины сходятся лицом к лицу и в честном поединке решают, кто из них достоин жить, а кто – умереть.

Такаши сделал несколько шагов и склонился над лежащим во дворе человеком, перевернул его с живота на спину. Лицо старшего самурая Хидэёри было искажено предсмертной судорогой боли. Остекленевшие глаза смотрели в ночное небо. Такаши подержал пальцы над губами – не дышит. Мертв. Но что его убило? Такаши заметил, что кимоно Хидэёри распорото в области сердца. Разрез вроде бы оставлен клинком, но… это не похоже на самурайский меч, это не похоже и на след от веера-оги… Пальцы Такаши испачкались в еще не свернувшейся крови.

И никого во дворе… кроме убитых. Вдобавок стоит странная, невозможная тишина. Такаши само собой пришли на ум рассказы о демонах и других злобных существах, порождаемых ночью. И ведь разрез на куртке Хидэёри мог быть проделан острым клыком, разве нет?

В пяти шагах от Хидэёри лежал Ода. Красавчик, любимец женщин, отличный фехтовальщик (может, потому что левша), заядлый, хотя и неудачливый игрок в кости. Его шея была перерезана до кости. И тоже не понятно чем.

Возле крыльца сидел еще один самурай, безжизненно свесив голову на грудь и привалившись к деревянной ограде. Военачальник узнал его еще издали по седым волосам. Айде, самый надежный и опытный из его самураев, они прошли вместе все сражения. Такаши присел возле него на корточки. Мертв, но никаких повреждений не видно. Такаши положил его на землю, перевернул, ощупал. Ничего, никаких ран и сломанных костей. Он приложил ухо к сердцу. Нет, никаких сомнений – мертв. Но что его убило?!

И эта мертвая тишина вокруг дома и в самом доме. Будь все проклято! Такаши вдруг понял, что он разлюбил тишину и одиночество навсегда.

Неужели никого не осталось в живых?! Но женщин, его жену и ее служанку, не должны были тронуть! Зачем им женщины?

«Кому „им“?» – тут же спросил Такаши сам себя. Если это темные силы, то…

Сперва следовало добраться до катаны, потом найти жену, а потом уж он обыщет здесь все. И если это люди, а не демоны, то, сколько бы их ни было, им отсюда не уйти.

Такаши поднялся по ступеням крыльца. Никого и ничего. Теперь налево, в комнату, где на стене висит его верный меч.

Никого в этой комнате – ни своих, ни чужих. И жуткая тишина в доме…

Такаши снял со стены катану, выдернул меч из ножен, ножны положил на пол.

И в этот момент обострившимся чутьем Такаши почувствовал, что в доме он не один. Вот только люди это или не люди? Страх кольнул Такаши под лопатку – а вдруг не люди…

Он уже и забыл, когда последний раз испытывал страх. Наверное, когда сына за ногу укусила гадюка и сын проболел несколько недель. Тогда все обошлось – опухоль спала, сын окончательно оправился, но первые дни, когда жизнь сына висела на волоске, Такаши прожил в состоянии сильного страха и этого страха не стыдился – это был его единственный сын.

И сейчас военачальник не устыдился своего страха: он не боялся никого из человеческого племени, но прекрасно понимал, что бессилен против тварей из мира иного, а бессилие невольно порождало страх.

«Спокойно, спокойно, – сказал он себе. – Твои верные мечи при тебе. Сейчас это важнее всего». Стараясь ступать бесшумно, он вышел в коридор, сделал по нему несколько шагов и остановился перед дверью в комнату, в которой он принимал редких в его доме гостей. Подумал: «Хорошо, что в доме повсюду еще не потушены светильники – вторая рука не занята фонарем, а свободна, если понадобится, для вакидзаси».

Ощущение чужого присутствия еще более сгустилось. Очень на то похоже, его поджидают за порогом. Вряд ли стоят прямо перед дверью, скорее притаились слева или справа от дверного проема, прилипнув к стене.

«Как они смогли застать врасплох моих самураев? Это никому не удавалось. Не люди, не люди…»

Застыв у порога, Такаши напряженно вслушивался. Никаких посторонних звуков. Где-то рядом билась о стену, судорожно трепеща крыльями, ночная бабочка – они каждый вечер залетают в дом.

Такаши глубоко вздохнул, резко выдохнул, рывком отодвинул дверь и бросил себя через порог.

Влетев в комнату, на ходу развернулся и замер на полусогнутых ногах. Катана ничуть не дрожала в отведенной руке.

Но – никого и ничего. Пусто. А чутье на опасность не просто сгустилось до предела, оно сжимало голову стальным обручем. Полное впечатление, что противник находится прямо перед ним, но Такаши его не видит…

…Выйдя из-под ветвей, Котоку и Шито ступили в луговую траву. Шито задрала голову и посмотрела на луну, будто там крылась разгадка всполошивших их звуков.

– Плот у берега, – Котоку вытянул руку в направлении пруда. – И господина нет на месте.

Шито крепко сжала его запястье.

Котоку посмотрел в сторону дома. Такая тишина стояла вокруг, что в худшее никак не верилось, но именно беззвучие и таило в себе угрозу. Должны звучать человеческие голоса, ведь тот крик должен был всполошить не только их.