Разрешение на проезд в спальном вагоне - Страница 10

— Я и не добивался этого, — недовольным тоном перебил его Костя. — И вообще эти пристраивания не по мне.

— Узнаю Василия Грязнова! — вскричал Вигрдорчик и хлопнул товарища по плечу. — Ты все тот же, Рыцарь Печального Образа. А все же на Соху виды ты имел, не отпирайся, сохнул ты по Сохе, сохнул, это факт!

Довольный каламбуром он рассмеялся.

— Раздалась она, твоя бывшая пассия, кушать больно любит, но ума, способностей не прибавилось. Воткнули ее на студию Горького вторым режиссером, организатор она неплохой и папино имя умеет использовать по делу. Кентов у нее — половина Москвы, во всех сферах. Впрочем, сам увидишь. Уже Малаховка? Ну вот, и нам скоро выходить.

— Театр! Не говорите мне за театр, у меня от того слова несварение желудка. Слушайте сюда!

— Этот пижон — с одесской студии, привез свою картину про моряков на конкурс, — шепнул Валентин Косте и подлил ему в длинный узкий стакан из бутылки виски «Баллантайн». — Работает под биндюжника, а вообще — серая личность.

— Что такое театр в наши дни? — продолжал тем временем киношник из Одессы. — Это тень отца Гамлета, не больше и не меньше. Она существует лишь для того, чтоб напоминать о том старом добром времени, давно минувшем в Лету, но не имеет никакого влияния на события современности. Собственно говоря, театр в том виде, в каком мы его помним, был всегда уделом узкого круга ценителей.

— А театр Эллады? — подбросил вопрос Вигрдорчик, незаметно подмигнув Косте, который до поры до времени молчал, не вмешивался в разговоры, будто не замечая поощрительных, ласковых взглядов молодой хозяйки.

— Ха! — сказал одессит. — Вы вспомнили за такую древность… Но этот ваш корректив только подтверждает мою мысль, ибо опять же свободные грэки, эти самые афинские и протчие грэки, таки относились к избранному слою, рабов на трагедии Эсхила не приглашали. И в Риме было так же.

— А народный театр Ренессанса? — опять вклинился Валентин. — Карнавалы, ярмарочные представления, величественные действа, принятые на вооружение католической церковью?

— Так то ж балаган! Я ж имею сказать за театр в его классическом обличье, про тот, что начинается с вешалки. Так вот он вже труп, его подвергают реанимации, но тщетно. Время театра прошло, поскольку исчез его зритель. Толпе, или, так сказать, народу, нужно хлеба и зрелищ. Старая, как мир, истина. Ну, хлебом занимаются другие, а вот по части зрелищ — это, будьте ласковы, ко мне. Кино, кино и еще раз кино! Вот что нужно толпе. Дайте мне голливудскую смету и не ставьте редакторских рогаток, и я переверну мир!

— А он и так неплох, мир наш, — проговорил Костя. — Зачем же ставить его вверх ногами?

— А вы, простите, шо цэ такэ? Звидкиля будете? — прищурившись, спросил одессит.

— Режиссер, — ответил Костя.

— И что вы поставили, режиссер? «Носорога»? «Поворот винта»? «Вирджинию Вулф»? А, может быть, «Человека со стороны»?

— Этих пьес я не ставил. — А что вы ставили?

— «Вишневый сад». «Сирано де Бержерак». «Десять дней, которые потрясли мир».

— Ха! А откуда вы изволите быть? С Малой Бронной? Из «Современника»? С театра на Таганке? Или, может быть, с театра на Лубянке?

Он захохотал.

— Костик учился с нами, — вмешалась в разговор Сонечка, — потом работал в Молодежном театре, в этом, как его… На целинных землях, в общем.

— Понятно, энтузиаст и земплепроходец, значит, — успокаиваясь, проговорил одессит. — В провинции, оно, конечно, все по-другому смотрится…

— Костя теперь в Москве будет работать, — добавила Сонечка.

— Ну вот и ответ на все вопросы. Собственно, и спорить было не из чего. Рыба ищет где глубже, а человек, где рыба! Так у меня один герой, капитан траулера, изъясняется, здоровая у него философия.

— А у вас она, философия эта, тоже здоровая? — спросил Костя.

— Послушайте, салага, не надо со мной заводиться… Дядя Гоша этого совсем не любит.

— Мальчики, мальчики! — вскричала Сонечка Ромова. — Перестаньте спорить. Валя, налей мужчинам виски!

Режиссер повернулся к Сонечке.

— Выпить, оно, конечно, творческому человеку треба. И вот ваш папа, простите меня, дорогая хозяюшка, он знал, что и толпе треба. Он дюже хороши разумел за массовость искусства, добрэ усекал по части наших кинских дел.

Резкий, какой-то необычный, автомобильный сигнал заставил всех вздрогнуть.

— Это Дэйв! — воскликнула Сонечка. — А ведь говорил, что не сможет заехать, такой противный…

По ее лицу было видно, что неизвестного Косте Дэйва противным она отнюдь не считает.

— Костик, дорогой, — проговорила Сонечка, улыбаясь Колотову, — проводи меня до калитки, надо встретить гостя.

Вдвоем они прошли желтой песчаной дорожкой к решетчатому забору. Приехавший гость уже шел им навстречу, разведя руки в стороны, с широкой ухмылкой на длинном лице, о таких лицах говорят «лошадиные».

Сквозь металлические прутья ворот виднелся поставленный у обочины «фольксваген» бежевого цвета.

— Хау ду ю ду! — крикнула Сонечка гостю. — Гутен таг, дорогой Дэйв!

— Наше вам с кисточкой, — отозвался Дэйв, приветливо улыбаясь Соне, пожимая ей обе руки сразу и внимательно взглянув на Костю.

— Знакомьтесь, Это Костя, мой однокашник, это Дэйв — наш общий друг.

— Вы часто ели вместе одну и ту же кашу? — спросил Дэйв.

Соня недоуменно глянула на него.

— Вы сказали, Соня, про этого молодого человека — «однокашник», и я мог думать…

Соня расхохоталась.

— Ах, вот вы о чем! Ну и шутник! Мы учились с Костей в одном институте, про таких людей говорят — «однокашник»…

— Еще одна идиома, — сказал Дэйв. — Вы позволите мне сразу записать…

— Записывайте, да поскорее. Идемте на веранду, там вас ждут гости и виски. И режиссер Сагайдаенко, из Одессы.

— О, Сагайдаенко! Интересный мастер. Но я имею времени в обрез и приехал только сказать, что не могу провести у вас вечер. Один коктейль — и пора ехать.

Соня подхватила Дэйва под руку и увлекла к веранде.

— Кто это? — спросил Колотов у Вигрдорчика, когда они стояли с коктейлями в дальнем углу.

— Дэйв? Рубаха-парень! Веселяга и поддавальщик. Он то ли дипломат, то ли аккредитованный в Москве представитель западного пресс-агентства. Хорошо знает и кино, и театр, и по части литературы мастак. Сигареты достает, любое пойло… Одним словом, хаммер. Тебя Соха познакомила?

— Успела.

— Тогда можешь торчать, любую импортягу через Дэйва достанешь.

— А ему какой в этом интерес?

— А общение? С загадочной русской душой общение? Сейчас, брат, на Западе к нашей душе повышенный интерес, за это валютой платят. А Дэйв вроде книгу пишет…

— И скольким бутылкам виски эквивалентна твоя душа, Валя?

— Ну, ты брось эти намеки. Я просто использую эту «Horse face»[5] — и все. А до моей души ему не добраться, не на того напал:

— Смотри, Валя, такие дяди ничего даром не дают.

— Чересчур бдительным стал ты в своем Павлограде.

— Павлодаре.

— Ну в нем… Знаем мы и про наведение мостов, и про деидеологизацию… У нас во Дворце такие зубры международное положение читают, что только держись. А как же мирное сосуществование? Ведь не означает оно, что мы зверем на них должны смотреть? Так что, брат, мы дело знаем туго.

— Ну-ну, — только и ответил Вигрдорчику Колотов, что еще он мог сказать.

Дэйв выпил свой коктейль, простился со всеми и уехал. Костя успел заметить, что он передал одесскому кинорежиссеру визитную карточку, одессит согласно покивал головой и бережно спрятал кусочек картона в желтый объемистый бумажник.

В воротах появились еще две пары. В одном из парней Колотов узнал молодого актера, снявшегося недавно в многосерийном фильме о гражданской войне, узнал несмотря на то, что экранный кавалерист-буденновец отпустил длинные пряди волос, лежавшие на плечах модного пиджака с блестящими пуговицами. Остальные были Колотову неизвестны.