Разомкнутый круг - Страница 2

Словом, тоска и скука!..

Поэтому Ольга Николаевна никуда не выезжала и гостей не принимала. Дни ее протекали в праздности и ожидании писем. Когда накатывало настроение, она долго и с удовольствием занималась с сыном; но в основном сидела в глубоком удобном кресле и развлекала себя вышивкой, игрой на клавикордах или читала. По воскресеньям приказывала кучеру заложить рессорную коляску и ехала в церковь, а после, заломив руки, бродила по комнатам… Зайдя в гостиную, вскользь бросала взгляд на знакомые до последней травинки пейзажные офорты, висевшие на стене, поправляла стрелку старинных часов и, зевая, шла в спальню, где долго рассматривала свое отражение в зеркале, а затем ничком бросалась на пуховую перину, зарывалась в нее лицом и долго-долго с наслаждением рыдала, временами взбивая кулачком мокрую от слез подушку…

Сын не замечал тоски своей матери, а скорее, даже не знал, что это такое. Он не понимал, как это можно скучать, когда впереди столько дел и жизнь так хороша и интересна.

Вечером, когда было еще душно, но солнце уже не пекло как днем, барчук отпросился у своей матушки в ночное. В старых холщовых штанах и мятой льняной рубахе, пузырившейся на спине, вопя во всю глотку от переполнявших его чувств, скакал он без седла на резвом вороном жеребце Гришке, распугивая деревенских баб и кур. На выезде из деревни, обгоняя скрипучую телегу с тремя мужиками, которые, свесив ноги в лаптях, тянули заунывную песню, не удержался и стегнул кнутом такую же, как и мужики, понурую лошадь. От неожиданности та дернулась и громко заржала, показав огромные желтые зубы, чем развеселила Максима. «Вот это она им подпела, – захохотал он, – и зубы с мордой такие же, как у хозяина».

Начиная с края дороги уходили в глубь поля высокие желтые шапки стогов. Мужики с раннего утра косили и копнили сено. Душа веселилась и радовалась, любуясь раздольем полей. Около молодой осиновой рощицы, пустив коня шагом и потрепав его по холке, барчук поравнялся со стадом коров. Рыжий с белыми пятнами бык недовольно взревел и стал рыть передним копытом землю.

«Ишь ты, – опять развеселился барчук, – как наш лесник дядя Изот. У него такой же вид, когда Кешку бранит». Все веселило в этот вечер Максима. Запахи животных и молока, скошенной травы и прохладной сырости из оврага радостью колыхались в сердце.

Подъехав к дому лесника, Максим привязал коня к истершейся жерди у амбара и, перепрыгнув три низкие ступеньки крыльца, влетел в сени.

– Кешка! – заорал он, запаленно дыша.

– Оx, Господи! – выронила скребок Кешкина мать, прибиравшаяся в сенях. Босая, в высоко подоткнутой старой поношенной юбке, засучив рукава кофточки выше локтей, она близоруко щурилась в полумраке сеней.

– Кто это?

– Это я, тетя Пелагея. А где Кешка?

Ответить женщина не успела.

– А-а-а! Кто к нам пожаловал… – услышал Максим сипловатый, чуть надтреснутый голос и быстро обернулся.

Кешкин дед, держась рукой за косяк двери, снимал опорки.

– Пошли в избу, – пригласил он барчука, и, мимоходом, не удержавшись, широкая ладонь его хлопнула по пышному заду невестку, снова согнувшуюся над полами. Голые ноги ее виднелись до самых бедер.

– Тятенька, – выпрямившись и опять выронив скребок, распевно произнесла она, – я так никогда грязь не отскребу.

– Это ничего, – просипел дед, – меня завтра в баньке поскребешь.

– Озорник вы, тятенька, – вспыхнула та.

Громко топая пятками, дед ввалился из полутемных сеней в освещенную заходящим солнцем горницу. Был он маленький, аккуратный и крепкий, с густющими рыжими бровями на лице, побитом оспой и шрамами. Двадцать пять лет глотал и родную и чужеземную дорожную пыль бравый екатерининский солдат. Прошел всю Европу. Бил с Суворовым и турка, и француза. Какое-то время служил в одном полку с батюшкой барчука, заслонив его однажды от вражеской сабли. Вышел подчистую в чине вахмистра. И вот уже несколько лет по решению владельца Рубановки стерег его лес. Аким величал своего спасителя только по отчеству, так это и привилось в деревне. На этой должности Михеич не был таким верным, как в полку. Успел построить себе новый дом, амбар и сарай. Обзавелся тремя лошадями, коровами и овцами. На широком дворе его, о чем-то шушукаясь, часто толклись мужики и увозили груженные бревнами, тесом или горбылем подводы.

Но Максима это мало трогало, а его мать бесконечно верила спасителю своего мужа и отпускала к нему сына даже на всю ночь.

«Ничему плохому Максимку он не научит», – думала она.

И вправду, сын приходил от деда Изота довольный, рассказывал, что учился стрелять из пистоля и сражаться на саблях, чему мать, конечно, не верила.

Но тянуло барчука, разумеется, не к деду, а к его внуку – вихрастому и такому же рыжему, как дед, отец и дядя.

– Барчук пришел! – обрадовался Кешка и вскочил с лавки, ненароком опрокинув ее и тут же получив от деда затрещину. – Я давно тебя жду, – улыбнулся во весь рот, не обратив внимания на подзатыльник, и обнял друга.

Дед, не выносивший телячьих нежностей, хотел одарить внука еще одной нравоучительной затрещиной, но передумал – а то вдруг барчук обидится, всё же товарищи… Изот Михеев не был злым человеком, но армия и военные кампании отучили его от сантиментов.

Вторая невестка внесла в горницу и поставила на стол кипящий самовар. Обеим бабам сравнялось по тридцать лет, и, в отличие от своих низкорослых мужей, они были высоки и дебелы, с широким тазом и пышной грудью.

От чая ребята отказались и бегом помчались на улицу.

– Лошадей не запалите! – услышали вслед беспокойный голос деда.

И снова скачка, и снова ветер в лицо, и запах лошадиного пота вперемешку с запахом травы, ароматом полевых цветов и вечернего неба – и радость юной, начинающейся жизни, у которой всё еще впереди…

Ах как душист в детстве воздух родины!..

Иннокентий ловко сидел на молодой гнедой кобылке и, колотя по ее бокам босыми пятками, визжал от восторга:

– Не до-о-го-нишь!

– Гришка, давай! – умолял своего рысака Максим, даже не думая ударить его. И жеребец птицей летел, быстро сокращая расстояние. То ли на него подействовали уговоры хозяина, то ли глянулась гарцующая впереди кобыла, но через некоторое время друзья скакали вровень.

Солнце уже зашло, и над дорогой медленно поднимался густой душистый туман. На поляне неподалеку от берега Волги горел небольшой костерок. Отпустив пастись лошадей, друзья подсели в круг разномастной ребятни. К барчуку здесь привыкли и давно приняли в компанию как равного.

Над огнем уютно булькал котелок с ухой, и один из парней время от времени помешивал в нем здоровенной ложкой. Ночь стояла теплая, тихая и таинственная. Лишь иногда тишину нарушал осипший, как у Кешкиного деда, покрик выпи да слышался убаюкивающий стрекот сверчков. Взрослые парни без устали врали друг другу и остальным о девках. Максим вполуха прислушивался к разговору и неожиданно для себя задремал, прислонившись к теплому боку собаки. Несколько псов грелись у костра и, развесив уши, слушали человеческую брехню, делая вид, что верят.

…– А она брыкаться. Я говорю – чего ты боишься? – и хвать ее за титьку, а она кричать… – рассказывал один из ребят, – да норовит по морде мне врезать… а титьки теплые, мягкие… – мечтательно сощурился рассказчик, – все-таки завалил я ее, руки к земле прижал, а как, думаю, портки-то с себя сыму? В-о-о-о! – Дружный хохот прервал его рассказ.

– Вишь, титьки он пощупал! – начал врать другой парень лет пятнадцати. – Вот я намедни залез рано утром, только светать начинало, в соседский сад – больно яблоки там скусны, глю-у-у… под деревом на подстилке соседка лежит, Варька, в одной, значитца, рубахе, а рядом с ей ее младенчик спит. Перевернулась она во сне на бок, батюшки светы… глю… одна титька из рубашки и вывались… Я зырк-зырк по сторонам – нет никого. «На покосе все!» – грю себе и поближе подкрадываюсь… глю-у-у, сосок красный-красный и на ем капелька молока… – слушатели сидели открыв рты. Даже Максим раскрыл глаза и стал с интересом прислушиваться, щелкнув по носу лизнувшую его в щеку собаку.