Размышления о Кристе Т. - Страница 32

А ведь есть люди, говорила Криста Т., которым как раз интересно, чтобы все внове, это надо использовать. Когда они возвращались и работа была сделана, Юстус останавливал машину, где она укажет. Они поднимались на холм и глядели по сторонам, либо заходили в старую церковь, либо она заставляла Юстуса рассказать ей про экономическое положение той или иной деревни либо истории про тех крестьян, от которых они возвращаются. Может, он делает все это только мне в угоду, думала она, опасаясь, что утомит его. Но никогда в жизни он не изучил бы так скоро и основательно свой участок без ее вопросов. Однажды, когда уже наступил май и можно было, отыскав теплое местечко, присесть на взгорке, — вид, который им открывался, был не из самых красивых, скорее убогий, хотя освещение очень его красило, — оба вдруг почувствовали, что им не хочется уходить отсюда. Вслух они ничего не сказали, но каждый знал про другого, что у него мелькнула эта мысль.

Думается, именно в те дни она начала делать наброски нового дома — пока только играть в новый дом. Но это была одна из тех игр, которые рано или поздно приобретают над нами полную власть.

Мама, говорит Анна, проснувшись, мы сейчас смотрим друг на друга как чужие! Уже? — думает Криста Т., но не хочет пока с этим мириться, прижимает девочку к себе, иди сюда, радость моя, как и каждая мать, душит отчуждение объятиями, но иллюзия, будто она сжимает в объятиях часть самой себя, не рождается. Тогда она отпускает девочку и позволяет той разглядывать себя. Потом они выходят вместе в поля, дорога твердая и с глубокими рытвинами, на дворе лето. Они выбирают для отдыха лужайку, поросшую короткой травкой и окруженную невысокой каменной оградой. Анна карабкается по рукоятке граблей, Криста Т. видит, как девочка сидит на ограде и болтает ногами, за спиной у нее фон синий и зеленый, сияющий и мрачный. Им приходится бежать, на небе вырастает стена облаков, — поздно, на них обрушился тяжелый дождь, и через несколько шагов они промокли до нитки. Дома они помогают друг дружке досуха вытереть волосы, они вместе садятся в большое кресло и пьют горячее какао, на дворе стало еще темней, между каплями дождя мелькают градины. Мама, говорит Анна, а теперь я что-то тебе расскажу: ведь правда же, что иногда очень приятно выдумывать?

Вечером Криста Т. вырывает листок из приходно-расходной книги. Ветер и солнце, пишет она. За спиной — унылый ряд серо-красных городских крыш. Индивидуальные садики с копающимися и сеющими, люди протискиваются друг мимо друга по узким тропкам между свежевзрыхленных гряд. Сюда мы посадим бобы, сюда огурчики, а здесь тетя хочет посеять морковку. Старательно поворачивается ключ в навесном замке на садовой калитке. И противопоставление — просторная сухая тропинка, невысокая ограда, Крошка-Анна верхом на граблях. Краски: красная, синяя, зеленая, а читается так: тоска. Ей удается тремя красками изобразить тоску. Девочка верхом на граблях будет вечно стоять перед моими глазами, пусть даже для Кристы Т. это было всего лишь поводом взяться за перо, а может, именно потому получается прозрачно, но надежно и точно, но без мелочности. Если ее влекло к стабильности, она хотела одновременно показать, что и стабильность невечна.

Итак, повесть о салфетке, рассказанная Крошкой-Анной.

Жила-была Салфетка, желтая с красной каемкой, у нее, как и у всех, была мама, но у мамы вдруг не стало биться сердце, и мама умерла. Пришлось Салфетке закопать ее и все делать самой, даже обед готовить. Тут она, конечно, обожгла пальцы, и не могла завязать их, и за стол не могла сесть, и конфетки не нашла в буфете, ну ничегошеньки-то она не умела. Взяла Салфетка и вылетела в окно. Месяц сиял, Сова уже стояла на небе. Кошка прогуливалась, и в каждом руке у нее, как у берлинских кошек, было по рюмочке для яичек. Сова подлетела к лампе, а Салфетка за ней, но тут им навстречу вылетела Пепельница, на которой белыми буквами было написано: Это Очень Злая Пепельница. Салфетка испугалась и полетела к матери. И у матери снова забилось сердце, они вместе пошли домой, и мать следила теперь, чтобы к ним в дом больше не приходили злые…

Не изменила ничего, помечает Криста Т., записано слово в слово. Неужели все дети — поэты?

Всегда что-нибудь вынуждает отложить перо. Послушать музыку, совсем старую или самую новую. Питать в себе опаснейшую тягу к чистому, страшному совершенству. Сказать «совсем, либо вовсе ничего» и внимательно прислушаться к эху: вовсе ничего… Задвинуть ящик, в котором множатся записки. Недоделки, промахи, дальше не идет. Впустую растраченное время. Вечер еще не наступил, а она уже снова чувствует усталость. В последний год эта усталость, порой нас раздражавшая, начала переходить в смертельную усталость, против которой она боролась изо всех сил. Болезнь предательски подкрадывалась под маской усталости. У Кристы Т., должно быть, мелькало подозрение, что это ловушка, которую она сама себе приготовила, поэтому она твердо решила не попадаться. Она вставала, как всегда, едва докрутится пластинка, варила себе крепкий кофе.

В эту пору ее чаще всего навещал Блазинг, и она встречала его приветливо. Он входил, потирал руки, хватался за пластинку: что-нибудь новенькое? — придвигал кресло к маленькому столику: господин супруг все еще пребывает в чреве у какой-нибудь коровы?

Ах, она хорошо его знает, она видит его насквозь и все же радуется возможности поговорить с живым человеком о том, что ее беспокоит. Три дня назад Юстус впервые оперировал стельную корову. У ней в рубце оказалось два гвоздя и большой осколок стекла, с тех пор Юстус днюет и ночует возле этой коровы. Прогноз очень благоприятный, но, представьте себе, что будет, если у него неудачно пройдет первая операция?!

Лучше Блазинга ей слушателя не найти. Правда, Блазинг на своем веку почти ничего всерьез не делал, но зато он хотя бы раз наблюдал, как это делают другие. Коли понадобится, он готов тут же на столешнице изобразить внутренний разрез стельной коровы, чтобы каждый мог убедиться, как безопасно здесь оперативное вмешательство, да еще вдобавок при талантах Юстуса. Сам он, Блазинг, неоднократно наблюдал, как Юстус извлекал телят на свет божий, ему, Блазингу, можете не рассказывать…

Криста Т. и не собирается ему ничего рассказывать, она слушает его бойкие речи, и все происшествия во всех деревнях округа, знакомых ему как никому другому, превращаются в занятные побасенки и притчи. Учительница в деревне Б. хотела наложить на себя руки? Хотеть-то хотела, но все подстроила так ловко, хитрая дрянь, чтобы жених своевременно ее нашел.

Бухгалтеру государственного имения дали два года? Дать-то дали, но кто будет теперь бухгалтером? Его брат! Любопытно, а в чей карман залезет этот? Старик Вильмерс загубил пьянством свою печень и помер? Блазинг лучше знает, отчего тот помер: в больнице не заметили, что у старика лопнул аппендикс. Вот как еще бывает. А теперь они стараются свалить на пьянство, все они одна шайка!

Если верить Блазингу, то весь мир, вместе со всем миром, — одна шайка, впрочем, иначе и быть не может, а кто этого не понимает, тот сам виноват. А правда ли, спрашивает Криста Т., что он намерен развестись, что он намерен бросить жену с тремя детьми, что он… Блазинг воздевает руки: чего только не наговорят люди! И задумчиво добавляет: кто знает, как все сложится. Кто знает, где можно — или нужно — произвести посадку. Поезда-то, они ходят все время. Или вы считаете, что Блазинг пойдет ко дну?

Но тут является шеф.

Блазинг начинает расставлять шахматы. Юстус приносит вино. Сегодня без шахмат. Устал до смерти. Корова пошла на поправку. Поедем завтра со мной, посмотришь на нее.

Ну, говорит Блазинг, кто был прав?