Размышления о Кристе Т. - Страница 22

Новый год мы встречали между вокзалом городской железной дороги, угольным складом и электростанцией, уже в нашей берлинской квартире, куда Криста Т. порой заходила как в гавань, потому что по сравнению с ее жизнью это и была надежная гавань. Она ужинала у нас, возилась с ребенком и говорила: когда-нибудь у меня будет пятеро детей, а я ей на это: интересно, от кого? И она пожимала плечами. Потом она забивалась в уголок, слушала новые пластинки, потом мы ей стелили на веранде. Но она не могла уснуть. В чем дело, спрашивала я, мешает электричка?

Ни чуточки. Я считаю поезда. А на электростанции они только что выпустили в небо столб огня. И, несмотря на все это, у вас в саду живет соловей.

Перестань выдумывать, говорила я. Я все еще полагала, будто ее надо опекать, как говорится, водить за ручку. Или, по крайней мере, оберегать.

А смешно, говорила она, что из нас из всех что-то получилось.

Эта ее мысль сегодня уже нуждается в объяснении, но сперва дадим ей выговориться до конца. Она говорит — или спрашивает — еще вот что: подумай хорошенько, можно ли сказать, что ты действительно живешь сегодня, сейчас, в эту минуту? Полностью и до конца?

Помилуй, говорю я, к чему ты клонишь?

Сегодня я рада бы вернуть ей этот вопрос. Ибо по здравом размышлении я нахожу, что она была права. Для нас не существовало мысли более чуждой, чем мысль, что в один прекрасный день мы куда-то прибудем — раз и навсегда. Чем-то станем и успокоимся. Мы находились в пути, и всегда дул ветер, то попутный, а то и встречный. Пока мы ничем не стали, но мы еще станем, пока у нас ничего нет, но еще будет — таков был наш лозунг. Будущее? А это уж принципиально другое. Все в свое время. Будущее, красоту, совершенство мы держали про запас, как награду за несгибаемое усердие, которая когда-нибудь найдет нас. Тогда мы и станем чем-нибудь, тогда у нас и будет что-нибудь.

Но поскольку будущее все время от нас отодвигали, поскольку мы увидели, что будущее есть всего лишь удлинение времени, которое проходит вместе с нами и которого нельзя достигнуть, — неизбежно должен был возникнуть вопрос: а какими мы станем? А что у нас будет?

Хотя время сейчас не такое, чтобы останавливаться, если не остановиться сейчас, когда-нибудь времени вообще не будет. Действительно ли ты живешь сегодня, в эту минуту, полностью и до конца?

Если не сейчас, то когда же?

Первую половину дня она, Криста Т., проводит в школе, об этом мы еще поговорим в свой черед. Едва вернувшись в свою длинную, как кишка, комнату, к неопрятной хозяйке, ложится отдохнуть. Усталость первых недель работы неодолима. Потом она выходит погулять. Во второй половине дня неизменно бродит по городу.

Беглые записи в бурой тетрадочке. Молодые женщины похорошели всем на удивление. Эти быстрые взгляды, когда две из них встречаются сегодня на вокзале. О, они вполне на высоте, эти женщины, как они прытко пробегают по магазинам после конца рабочего дня, забирают детей из садика; по их рукам, сильным, но не лишенным женственности, чаще всего видно, что они и мужчину удержат на высоте, коли понадобится, откуда это у них? И она, Криста Т., равная среди равных. Ее улыбка, ее походка, движение, которым она поднимает упавшего ребенка. Ирония, с которой она урезонивает строптивого ученика. Упорство, с которым она настаивает на аккуратной, честной работе. Нет, дорогие, мы не должны небрежничать.

А почему, собственно, не должны? Да потому, что великие проекты никогда не существуют сами по себе, а питаются нашими соками. Прав будь человек, милостив и добр. Она захлопывает книгу. Девочка на последней парте украдкой причесывается. Мы должны в себя верить, иначе все будет зря. Говорит это учительница? Или не говорит? Выучите наизусть, говорит она. По мне, можете при этом стоять у окна, причесываться и поджидать дружка. Только продумайте хотя бы один раз эти слова как свои собственные. Тем лишь одним отличаем он… Сама мысль полна величия…

Обхохочешься с новой училкой, говорит на перемене один паренек другому. Только этого нам не хватало: всерьез принимать стишки из хрестоматии. Другой в отрет пожимает плечами. Я и так их наизусть знаю, говорит он, невелик труд. И вынимает из кармана детекторный приемник. Нашел, говорит он. Богатейшие развалины, совершенно непрочесанные. Ты думаешь, из него что-нибудь получится? У его друга сделалось такое лицо, какого Криста Т. на своих уроках еще ни разу не видела. В этот день она не пошла гулять. Ей надо было проверить сочинения. Вечером она притащила тетради ко мне. Прочти, сказала она. Образцовый класс, гордость школы.

Сочинения я запомнила довольно хорошо и тему тоже. Это была одна из обязательных тем того времени. «Можно ли считать, что я слишком молод, чтобы внести свой вклад в построение социалистического общества». Я прочла все сочинения. Их было двадцать четыре. Да, сказала я, закончив, наверное, каждые десять лет приходит новое поколение.

Что мне делать? — спросила Криста Т. Надо бы всем подряд поставить двойку, но работы конкурсные, и тогда наша школа займет в соревновании плохое место. Они решат, что я сошла с ума.

В чем дело? — спросила я. Чего ты так разволновалась?

Криста Т. не желала, чтобы ее класс лгал. Она переговорила с учениками, на одного по прозвищу Хаммураби она обратила сугубое внимание.

Вы изображаете сверкающими красками все, что вы могли бы сделать для общества как член союза молодежи. Но сколько мне известно, вы вообще не состоите в союзе.

У Хаммураби сделалось непроницаемое лицо.

Ну да, не состою, сухо сказал он, но ведь мог бы.

Почти не тратя слов, ученики обучали ее некоторым правилам игры в практическую жизнь. Девушка на последней парте перестала даже наводить красоту, чтобы объяснить учительнице, что никто не заставит ее ради какой-то глупости получить худшую отметку. А уж с двойкой — если только учительница и впрямь осмелится — с двойкой она и вовсе ходить не намерена. В общем, после разговора с классом не осталось сомнений — и это было всего страшней, — что хотя они и понимают негодование учительницы, но считают его следствием неопытности, чувством, которое сами они давно переросли.

Директор был человек старый, его уже нет в живых. Выслушав Кристу Т., он велел секретарше сварить кофе. Вы ведь не торопитесь, не так ли?

О сочинениях, если только мне не изменяет память, он вообще говорить не стал.

Этого человека — она рассказывала мне о нем, но я его не знала — придется здесь придумывать заново. О себе он не говорил или говорил только о себе — понимай как хочешь. Ибо не делал разницы между временем и собой. Он остался в живых из горсточки, и дни его сочтены, и он знает об этом. Вообще же он историк, убежденный материалист, человек начитанный — не в последнюю очередь из-за длительного пребывания в тюрьме, как он сам шутит, и учитель до мозга костей. Я хотела бы походить на него.

Сидящая перед ним девушка — иначе он не может ее воспринимать — взволнованна. Для него эта сцена не нова, многие уже так перед ним сидели, и он знает, как будет протекать разговор, этот тип людей ему знаком. Он даже думает — или чувствует — в какую-то долю секунды, что слишком много таких сцен выпало на его долю, что слишком часто ему бывает заранее известно, как все кончится, что он всегда оказывается прав и что все реже в его жизни случается что-нибудь действительно новое для него. Знает он и то, как это следует понимать. Это, конечно же, не пресыщенность, нет, скорее это своего рода мудрость. Он улыбается. Мудрость. Значит, песенка спета.

О чем они могли разговаривать, как раз эти двое, как раз в то время? Реплики и ответы легко иссякают, коль скоро один знает слишком мало, а другой — слишком много, пусть не знает, но, во всяком случае, предчувствует. И другой частенько спрашивает себя, не хочется ли ему самому побыть в шкуре этой молоденькой — гладкий лоб, чистое волнение из-за — ах, боже мой, из-за пустяка. О сочинениях мы лучше говорить не будем. Лучше поучимся глубинному мышлению, которое снова и снова делало возможной жизнь и даже смех, — неужели для нее это так трудно? Он сам себе отвечает: не легче, чем для нас.