Разговоры запросто - Страница 135

Спудей. Конечно, и не один, а хоть и сто раз, — лишь бы меня не обманули!

Гедоний. Бог не может обманывать. Но жжение от этого пламени по сравнению со всей человеческой жизнью дольше, чем вся жизнь по сравнению с небесным блаженством, даже если бы кто прожил три Несторовых века! Ведь как бы мало ни оставалась рука в пламени, все же это какая-то частица земной жизни; но вся человеческая жизнь не составляет и мельчайшей частицы вечности.

Спудей. Мне нечего возразить.

Гедоний. Тогда скажи, неужели ты думаешь, что те, кто изо всех сил и с твердой надеждою спешит к вечности, мучаются тяготами этой жизни — в особенности когда переход так непродолжителен?

Спудей. Нет, не думаю, — были бы только твердое убеждение и твердая надежда на успех.

Гедоний. Теперь перехожу к отрадам, о которых ты упомянул. Да, эти люди не участвуют в плясках и пиршествах, не любуются зрелищами, но, пренебрегая ими, наслаждаются иными удовольствиями, намного более приятными; они радуются не менее прочих, но по-иному. «Не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил бог любящим его»[737]. Святой Павел знал, каковы песни, пляски, хороводы и пиршества благочестивых душ даже и в этой жизни.

Спудей. Но есть и дозволенные удовольствия, которые, однако ж, они сами себе воспрещают.

Гедоний. И в дозволенных радостях чрезмерность непозволительна; если же ее исключить, те, кто на первый взгляд ведет жизнь и суровую и тягостную, выигрывают во всем. Может ли быть зрелище великолепнее, чем созерцание нашего мира? А ведь божьи любимцы извлекают из него гораздо больше удовольствия, чем иные. Иные, разглядывая любопытным взором дивное это творение, в душе испытывают тревогу оттого, что причины многого остаются для них непостижимы. Иногда они даже, точно Момы какие-то, ропщут на творца, нередко зовут природу не матерью, но мачехой, и это оскорбление только на словах направлено против природы, а по сути падает на того, кто ее создал, если вообще возможно такое понятие — «природа». А человек благочестивый с душевным удовольствием, взором благоговейным и простосердечным глядит на дела господа и Отца своего; всему он дивится, ничто не порицает и за все благодарит, размышляя о том, что каждая вещь создана ради человека; и, созерцая отдельные вещи, он поклоняется мудрости и благости создателя, следы которых прозревает в создании. Представь себе дворец, в точности такой, какой Апулей придумал для Психеи[738], или, — если сможешь, — еще более пышный и прекрасный, приведи туда двух зрителей, одного — чужеземца, который для того только и явился, чтобы посмотреть, другого — слугу или сына зодчего, воздвигнувшего здание. Кто будет радоваться больше — пришелец, которому этот дом чужой, или сын, с восторгом узнающий в этом строении ум, богатство и щедрость любимого отца, особенно когда он вспоминает, что все выстроено ради него и для него?

Спудей. Твой вопрос не нуждается в ответе. Но большинство нечестивцев тоже знает, что и небо и все, что под небом, создано ради человека.

Гедоний. Не большинство, а почти все, но не всем приходит это на ум, а если и приходит — больше удовольствия получает тот, кто больше любит творца, так же как охотнее смотрят на небо те, кто стремится к жизни небесной.

Спудей. Скорее всего ты прав.

Гедоний. Что же до сладости пира, то она не в изысканных блюдах и не в искусстве поваров, но в добром здоровье и в голодном желудке. Не думай, будто какой-нибудь Лукулл, уставив стол куропатками, фазанами, голубями, зайчатиной, скарами, сомами и муренами[739], обедает приятнее, чем благочестивый муж — простым хлебом, овощами и зеленью, запивая либо водою, либо жидким пивом, либо сильно разбавленным вином. Все нехитрые яства он принимает как дар щедрого отца, для всех приправою служат святые речи, все освящает вступительная молитва, чтение Писания, освежающее душу лучше, чем пища тело, и заключительное благодарение. Из-за стола он поднимается не раздувшись, но подкрепившись, не отяжелев, но отдохнув, и отдохнув столько же духом, сколько телом. Неужели ты думаешь, что тот Лукулл, громоздящий лакомство на лакомство, пирует приятнее?

Спудей. Но высшая услада — в любви, если верить Аристотелю.

Гедоний. И здесь побеждает благочестивый, не в меньшей мере, чем за пиршественным столом. Вот послушай. Чем горячее любовь к жене, тем больше радости в объятьях на супружеском ложе. Но никто не любит жену горячее, нежели те, чья любовь подобна любви Христа к Церкви; ибо кто любит супругу ради удовольствия, не любят вовсе. Прибавь, что чем соитие реже, тем оно слаще; об этом знал и языческий поэт[740], написавший:

Впрочем, в соитии заключена самая незначительная часть удовольствия. Гораздо большая — в постоянной совместной жизни, которая всего приятнее у тех, что искренне любят друг друга христианской любовью. У остальных, когда старится удовольствие, вместе с ним часто старится и любовь; христианская же любовь становится все зеленее, по мере того как увядает радость плоти.

Я тебя еще не убедил, что никто не живет веселее праведников?

Спудей. Если бы все убедились в этом так же, как я!

Гедоний. Значит, если эпикурейцы — это те, кто живет приятно, никто не может называться эпикурейцем с большим правом, чем святые и благочестивые. И если нас тревожат имена, никто так не заслуживает имени эпикурейца, как прославленный и чтимый глава христианской философии. У греков επίκουρος означает «помощник». В то время как естественный закон был почти изглажен из памяти грехами, как закон Моисеев скорее распалял страсти, чем утишал, как невозбранно правил миром тиран Сатана, лишь Он один подал скорую помощь гибнущему роду человеческому. И грубо заблуждаются некоторые, кто болтает, будто Христос от природы сам был печален и мрачен и нас будто бы призывал к безрадостной жизни. Напротив, лишь он показывает нам жизнь, самую приятную из всех возможных и до краев наполненную истинным удовольствием, — если только не висит над нами Танталов камень!

Спудей. Это что за загадка?

Гедоний. Ты посмеешься над притчею, но в шутке здесь заключена серьезная мысль.

Спудей. Итак, жду серьезной шутки.

Гедоний. Рассказывают те, что некогда старались скрыть философские наставления под покровом басен и притч, что некий Тантал был приглашен к трапезе богов — неописуемо роскошной, как они изображают. Когда пришла Танталу пора удалиться, Юпитер, считая неподобающим своему богатству отпускать гостя без гостинца, разрешил ему просить, чего бы тот ни пожелал, — отказа, дескать, не будет. Глупец Тантал блаженство человеческое мерил радостями чрева и глотки и пожелал, чтобы ему всю жизнь можно было провести за таким столом. Юпитер кивнул; желание глупца исполнилось. И вот сидит Тантал у стола, заставленного всеми видами яств и питий; туг и нектар, и розы, и благовония, которые могли бы ласкать ноздри бессмертных; подле — виночерпий Ганимед или кто-то схожий с Ганимедом, вокруг — сладостно поющие Музы; пляшет смешной Силен, балагурят шуты; словом сказать — есть все, что только способно порадовать любое чувство человека, и среди всего этого Тантал сидит грустный, подавленный, испуганный, не улыбнется, пальцем не Притронется к угощению.

Спудей. Отчего?

Гедоний. Оттого, что над головою у него, на одном-единственном волоске, висит громадная скала и, кажется, вот-вот рухнет.

Спудей. Я бы за таким столом не остался.

Гедоний. Но желание сделалось неумолимою судьбою, а Юпитера не так просто умилостивить, как нашего бога, который разрешает смертных от пагубных обетов, едва лишь они одумаются. Вдобавок тот самый камень, который не дает протянуть руку к еде, не дает и подняться из-за стола: Танталу страшно, что стоит ему шевельнуться — и камень упадет, и раздавит его в лепешку.