Разговоры беженцев - Страница 20

Тот не трогался с места и не повторил свой вопрос. Н. тоже ничего не сказал, только пробормотал что-то невнятное и поспешно сунул в карман пиджака свой пинцет, словно это был кинжал, которым он хотел меня убить. Очевидно, самым криминальным в этой подпольной операции ученый считал то, что он выполнил ее столь жалким, достойным коновала орудием. Неловким движением - теперь руки у него все-таки задрожали - он поднял с кафельного пола свою шубу, взял ее в охапку и, побледнев как полотно, подтолкнул меня к двери.

Я вышел, не оглядываясь. Из того угла, где стоял толстяк, не донеслось ни звука. Наверно, он и сам растерялся, увидев наше поспешное отступление и сделав вывод, что он воспрепятствовал каким-то противозаконным действиям; в оцепенении глядел нам вслед, может быть, даже почувствовав облегчение оттого, что мы не напали на него. Ведь нас все-таки было двое.

Мы беспрепятственно прошли через вестибюль отеля и очутились на улице; затем, упрятав лицо в воротник до самого носа, дошли до ближайшего перекрестка, где и разошлись без дальних слов в разные стороны.

Н. отошел уже шагов на пять, как вдруг на меня обрушился неистовой силы приступ кашля, отшвырнувший меня к стене дома. Я успел заметить, что Н. обернулся ко мне на ходу и лицо его искривилось, как от боли. Вероятно, в тот самый вечер я и схватил простуду, которая на три недели приковала меня к постели. Эта болезнь едва не стоила мне жизни, но после нее моя астма исчезла".

Калле. Этот H. был, я думаю, немного удивлен, догадавшись за границей, что пациенты - это, в сущности, покупатели.

Циффель. Ученые сплошь и рядом не видят эту сторону науки, пока они остаются учеными; они замечают ее лишь как представители определенной профессии. Человек, читающий лекции об ионийских философах, обычно не ощущает, что при этом он что-то продает, точь-в-точь как какой-нибудь бакалейщик.

Калле. Его ученики - тоже покупатели. И даже больной, которого соборует священник, не кто иной, как покупатель. История с Н. отлично дополняет вашу коллекцию фактов. В самом деле, не очень-то приятно находиться в стране, где вы зависите от того, найдется ли человек, возлюбивший ближнего своего столь бескорыстно, что готов поставить ради вас на карту собственные интересы. Куда спокойнее жить в стране, где вас вылечат и без любви к ближнему.

Циффель. Если у вас есть деньги, вы нигде не будете зависеть от любви к ближнему.

Калле. А если их нет?

Вскоре они попрощались друг с другом и разошлись - каждый в свою сторону.

13

Перевод Л. Миримова.

Лапландия, или самообладание и храбрость. Паразиты

Циффель и Калле обрыскали всю страну: Калле - как коммивояжер, рекламирующий канцелярские товары - совал нос то туда, то сюда, Циффель как физик, ищущий применения своим знаниям, то здесь, то там получая по шапке. Время от времени они встречались в ресторане столичного вокзала, заведении, полюбившемся им обоим своей неуютностью. За кружкой пива, которое не было пивом, или за чашкой кофе, который не был кофе, они обменивались

наблюдениями.

Циффель. Цезарь описал Галлию. Он знал ее как страну, где побил галлов. Циффель, опиши Г., ты знаешь ее как страну, где ты был побит! Работы мне здесь не найти.

Калле. Великолепное начало - другого я от вас не ожидал. Больше ничего и говорить не надо, - можете успокоиться. Ясно, что вы ничего не видели.

Циффель. Я видел достаточно, чтобы понять одно: эта страна вырабатывает в людях выдающиеся добродетели. Например - самообладание. Для стоиков здесь просто рай. Вы, верно, читали о стоическом спокойствии, с которым античные философы будто бы терпели всяческого рода напасти. Говорят: хочешь повелевать другими, учись владеть собой. Но следовало бы сказать иначе: хочешь повелевать другими, учи их владеть собой. Вот в этой стране, например, люди подчиняются не только помещикам и фабрикантам, но также себе самим. Это и называется демократией. Первая заповедь самообладания гласит: держи язык за зубами. При демократии к этому надо прибавить свободу слова; равновесие достигается тем, что запрещается говорить вообще. Понятно?

Калле. Нет.

Циффель. Не важно. Трудна лишь теория, практика намного проще. Обсуждать можно все, что не относится к военным делам. Все же военные дела являются компетенцией военных, обладающих специальными военными познаниями. Военные несут самую большую ответственность. Вследствие этого и чувство ответственности у них тоже самое большое, и потому им до всего есть дело. Таким образом, все дела становятся военными делами и обсуждению не подлежат.

Калле. У них есть рейхстаг. На улице X. живет женщина с пятью детьми, вдова, перебивающаяся стиркой. Она услышала, что идут выборы в рейхстаг, и отправилась в избирательный участок, где лежали списки избирателей, однако своего имени не нашла. Решив, что тут какое-то надувательство, она хотела было учинить скандал, однако ей объяснили, что рейхстаг издал закон, согласно которому лица, получающие вспомоществование от государства, лишаются избирательного права. Она потому, собственно, и хотела воспользоваться своим избирательным правом, что пособието у нее было мизерное, да и вообще она предпочла бы жить не на пособие, а на мало-мальски порядочную оплату своего труда, раз она работает от зари до зари, и она пошла к выходу, воскликнув: "Черт бы побрал ваш рейхстаг!" Полицейские посмотрели на это сквозь пальцы и, говорят, не тронули ее.

Циффель. Это меня удивляет, неужели она не умеет владеть собой?

Калле. В этом-то и главная опасность. Особенно если все умеют владеть собой, а кто-то один не умеет. Когда никто не умеет - другое дело, тогда это не важно. Совсем как с обычаями и привычками. Если есть где-то обычай носить красную соломенную шляпу зимой, можешь спокойно ходить в такой шляпе. Если в стране никто не умеет владеть собой, тогда это и не нужно.

Циффель. Недавно я вспомнил одну историю. К парому, который отваливает от берега, подбегает человек и прыгает на него. Паром переполнен, но пассажиры, потеснившись, дают место опоздавшему. Все время, пока паром идет к другому берегу, люди хранят глубокое молчание. На другом берегу паром поджидает горстка солдат. Они окружают вновь прибывших и гонят всю толпу к стене. Здесь их ставят в ряд, солдаты заряжают ружья, берут их на изготовку и по команде "огонь!" расстреливают первого. Затем, одного за другим, расстреливают всех остальных. Наконец остался только один - тот, кто последним прыгнул на паром. Офицер уже собирается скомандовать "огонь!", как вдруг писарь обнаруживает несоответствие между количеством людей по сопроводительной бумаге и числом расстрелянных. Оставшегося в живых допрашивают, зачем он присоединился к задержанным и почему молчал, когда его собирались расстрелять. Что же выяснилось? У него было три брата и сестра. Первого брата расстреляли - он сказал, что не хочет служить в армии. Второго повесили - он сказал, будто видел, как какойто чиновник что-то украл, а третьего за то, что тот сказал, будто видел, как расстреливали его брата. Сестру же расстреляли за то, что она что-то сказала, - а что именно она сказала, этого нельзя было даже узнать, настолько было опасно выяснить. Вот почему - так допрашиваемый заявил офицеру - он и сделал вывод, что говорить опасно. Все это он рассказывал совершенно спокойно, но напоследок, вспомнив обо всех этих безобразиях, он пришел в ярость и добавил кое-что еще, так что им пришлось его расстрелять. Не исключено, что это произошло в Г.