Разговор с Анатолием Рыбаковым - Страница 1

В нашем доме с утра приподнятое настроение: к трем часам придут Волковы — записывать очередной разговор с Рыбаковым. Идти им всего ничего — живут они через семь улиц от нас. Рыбаков садится во главе стола, Волков рядом с ним. Марианна и я чуть поодаль. Смотрим на них, сопереживаем. Беседа их течет поразительно динамично — печаль сменяется взрывами смеха, чтением Пушкина, анекдотом, рассказанным к слову… Иногда в паузах Марианна успевает щелкнуть фотоаппаратом. Теплота в глазах, улыбка понимающих друг друга с полуслова людей — все это зафиксировано на фотографии. А голоса — на пленке магнитофона.

— Кто вам давал рекомендацию в Союз писателей? — спрашивает Волков. — Рекомендацию мне дал Фраерман, хороший писатель был. — А как вы относитесь к Маршаку, к этой его идее “Школы бывалых людей”? — К Маршаку я отношусь, — начинает Рыбаков и спохватывается. — Вы сказали “Школа бывалых людей”? Я ничего не знаю об этом, расскажите.

Он откидывается на спинку стула — любит слушать Волкова. Возрастная разница между ними в 33 года, но разговор идет абсолютно на равных. Нет в нем старшего и младшего. Волков — талантлив, книги его о Шостаковиче, скрипаче Мильштейне, “Разговоры с Иосифом Бродским” обошли многие страны. У Волкова острый ум, блестящие знания, уникальная память.

— Это была идея Маршака и Тамары Габбе — создать специальную серию книжек для детей, где их знакомили бы с разными областями жизни, о которых раньше в литературе мало что говорилось. Дети узнавали о том, как работали подводники, полярные исследователи, почтальоны и т. д. Это был новый жанр для России, и в процессе его создания выработалась также новая литературная манера: писать просто, четко, лаконично, увлекательно, — говорит Волков. — И кто же так работал? — Можно вспомнить Ильина, Житкова… — Это замечательная идея, — говорит Рыбаков. — Я вам признаюсь: когда я засел за своих “Водителей”, я ничего еще толком не умел, однако думал — я, мол, им всем покажу, как надо писать, когда знаешь профессию изнутри. (Смеется.) — Вы помните точно день, когда закончилась ваша ссылка? — Конечно, помню: 5 ноября 1936 года. Но не могу сказать, что было тяжелее — ссылка или скитания после нее. В ссылке хотя бы надежда была — вот она окончится, и наступит нормальная жизнь. Но это оказалось иллюзией — нормальная жизнь не могла получиться у бывших ссыльных.

Вечером 22 декабря Рыбаков позвонил Волкову: — Мы давно не видались, Соломон. Я тут приболел немного: были мы пару дней назад на приеме в честь приезда Явлинского в Нью-Йорк. Народу много, наверное, подхватил какой-то вирус. Расскажу вам потом подробно о своих впечатлениях. Я сказал Явлинскому: “Вам нужны лозунги наполеоновской силы: “Солдаты, над вами солнце Аустерлица!” И вот что еще я хотел спросить у вас: вы ведь учились в ленинградской Консерватории? Я помню, вы говорили, что жили в Ленинграде. Так вот: под самым Ленинградом есть деревня, куда не завозится даже хлеб! Раз в неделю вагон с хлебом отцепляют от состава на каком-то полустанке, а дальше его толкают к себе по узкоколейке сами деревенские — в снег, в жару, потом таким же образом отгоняют пустой вагон на полустанок и ждут следующей недели. Ужас, просто сердце рвется. Это — документальный фильм, молодой кинематографист снял. “День хлеба” называется. Не читали вы? Я оставлю вам эту заметку. Если у меня спадет температура, может, и заглянете к нам завтра? Я вам позвоню.

Не позвонил. Той ночью Рыбаков умер.

Татьяна Рыбакова

Волков: Анатолий Наумович, давайте поговорим о Сталине. Ведь вы о Сталине знаете все: изучали все, что с ним связано, внимательнейшим образом штудировали его сочинения, выспрашивали соприкасавшихся с ним людей… Результатом стали ваши, писавшиеся еще в 60-е годы, но опубликованные только в 1987 году “Дети Арбата”, произведение, которое многими воспринимается как первый “роман о Сталине”, хотя там другой главный герой. С вашей трактовкой образа Сталина можно соглашаться или спорить, но в “Детях Арбата” вождь действительно ожил. Ведь не зря некоторые придуманные вами сталинские высказывания теперь воспринимаются как подлинные, вроде знаменитого: “Смерть решает все проблемы. Нет человека — нет проблемы”.

Рыбаков: Да, эта фраза включается теперь даже в некоторые антологии как цитата из Сталина…

Волков: Меня личность Сталина тоже невероятно занимает, хотя я человек другого поколения. Я считаю его одной из самых интригующих политических фигур XX века — не только для России, но и в мировом масштабе. О Сталине, его действиях, его характере станут спорить и наши потомки, в этом я не сомневаюсь. Им любая деталь будет интересна. Вы ведь сами Сталина не видели?

Рыбаков: Нет, видел несколько раз. Но издали, когда я в Москве проходил на демонстрациях по Красной площади, а Сталин стоял на трибуне Мавзолея.

Волков: Но он дал вам Сталинскую премию, не так ли? За роман “Водители”, в 1950 году. Расскажите поподробнее, как это произошло. На этот счет существует много разных слухов и версий.

Рыбаков: Это было так. Я в зените славы, вышли “Водители”, в газетах мои портреты, статьи, тогда люди придавали этому значение, в Союзе писателей все секретарши, служащие с почтением ко мне, хотя я и не был чином. Но в воздухе висит: будущая знаменитость, будущий лауреат. И вот я приезжаю как-то в Союз писателей и чувствую — что-то случилось… Люди, прошедшие ту школу, которую прошел я, ощущают все шкурой. Мы стояли как-то в Малеевке с матерью Васи Аксенова, Евгенией Семеновной Гинзбург, и мимо прошел Ильин, был у нас такой секретарь Союза, бывший генерал КГБ.

Волков: Как же, легендарная фигура!

Рыбаков: Так вот он, проходя, бросил мне: “Привет, Анатолий!”, а Евгения Семеновна говорит: “Это же кэгебист!” По лицу, понимаете, по лицу было ей ясно, кто он такой…

Волков: У нас в Союзе композиторов тоже был такой генерал. Помню, я встретил его на улице с авоськой, полной бутылок с молоком, и подивился — зачем ему столько молока? Мне казалось почему-то, что генералы КГБ молока пить не должны.

Рыбаков: Меня посадили в 33-м году, а реабилитировали в 60-м. Даже при том, что на фронте с меня сняли судимость, и жизнь в Москве наконец-то вошла в нормальную колею, и был успех, все равно я продолжал нести на себе это клеймо. И мгновенно — в чьем-то взгляде, в отведенных глазах увидел: что-то случилось. А я еще не получил премию. Как раз Комитет по Сталинским премиям собирался тогда. Надо узнать, в чем дело. Заместителем Суркова в Союзе писателей был Воронков — “рабочий секретарь”, почему-то я решил — он мне выложит правду. Мы с ним были в первых пионерских отрядах Москвы и, хотя не знали тогда друг друга, но общие воспоминания вносили какую-то теплоту в наши отношения. Захожу к нему, спрашиваю: “Костя, что произошло? Расскажи мне, останется между нами…” — “А что, — ничего”. Я говорю: “Это неправда, что-то произошло”. — “Я ничего не знаю”. Единственный, с кем я дружил тогда из писателей, был Николай Атаров, он работал в “Литературной газете”. Я тут же сажусь в машину и еду к нему. Спрашиваю: “Коля, что произошло, может, ты знаешь?” — “Я тебе скажу: на заседании Комитета по премиям обнаружилось что-то в твоей биографии. Там были Тихонов и Сурков. Толя, но я тебе ничего не говорил, не подводи меня! Симонова там не было и Фадеева не было, только эти двое. Но я тебе ничего не рассказывал”.

Возвращаюсь в Союз, захожу к Суркову, закрываю двери и говорю: “Алеша, что произошло?” — “Ничего не произошло”. Я говорю: “Нет, Алеша, что-то произошло. И я не выйду отсюда, пока ты мне не скажешь, в чем дело”. Он спрашивает: “Ты куда сейчас идешь?” Я говорю: “К Арбатской площади”. — “Иди”. Я вышел, иду по Поварской к Арбатской площади, он меня нагоняет. Говорит: “Толя, ты нас обманул. Ты, вступая в Союз, не написал, что исключался из партии три раза и два раза судился”. Или наоборот, я уже не помню, сколько раз, что там было. “Время сейчас строгое. Мы живем в строгое время”. А он “окал”, Сурков, смешно получалось: “строгое время”. Я говорю: “Это неправда”. — “Что неправда?” Я говорю: “Я никогда в партии не был, был только в комсомоле. В 33-м году меня действительно арестовали, и я отбыл свою ссылку от начала до конца, потом я был четыре года на фронте и с меня за отличие в боях с немецкими захватчиками сняли судимость. Я имел право не писать о судимости. А тот пункт, что если была судимость и снята, то это надо тоже указать, я считаю, незаконный пункт. Что дает снятие судимости? Право писать, что я несудим. А такой пункт у меня это право отнимает. Зачем же мне все это?” Он говорит: “А твои командиры могут подтвердить, что ты всегда писал в анкетах о судимости до ее снятия?” Я говорю: “Могут”. — “У тебя есть справка трибунала о снятии судимости?” Я говорю: “Есть”. — “Принеси мне все это”. Справка о снятии судимости была зашита у мамы в подушке. По еврейскому обычаю: в подушку спрятать и зашить. Я поехал к своему командиру корпуса, поехал к начальнику строевого отдела, они все москвичи, все написали мне…