Разбойник - Страница 45

Ежедневно я открываю для себя новые мудрости, однако я решил, уже из одного инстинкта к равновесию, не очень ими заниматься. Холмы и леса и оживлённые людьми города желают, чтобы я был в первую очередь весел. Ради веселья я не хочу ничего принимать слишком близко к сердцу.

Слушания совпали с разгаром торжества. Хотя пресса удовлетворительно выполняла свою обязанность ежедневно докладывать обо всех обстоятельствах в продвижении процесса, общественность, как представлялось мне, окружённая волнами праздника стрелков, принимала весьма неполное участие в серьёзном деле, свершавшемся за барьерами суда. Самому ходу развития событий в зале суда были присущи затяжные черты. По причине крайней усталости то и дело происходили сцены возбуждения, когда, например, один из свидетелей впал в нервозность. Служанка и женатый господин обвинялись в совершении насилия над жизнью хозяйки дома. По всеобщему впечатлению участников процесса, показания служанки достигали замечательной степени разумности, а обвиняемый, со своей стороны, пытался снискать благосклонность непреложным спокойствием. В то же самое время на праздничной площадке были произведены многочисленные выстрелы; юные и немолодые стрелки состязались, верно, за обладание лавровым венком. В павильоне, украшенном вымпелами всех областей или кантонов, стреляли пробки, бурлили вина в тонко ошлифованных бокалах, распевались песни и, подобно до отказа нагруженным баржам, речи спускались на воду из образующих пристань, или стапель, ртов ораторов — в море, именуемое всеобщим напряжённым вниманием. А в заседание как будто пробралась между тем некоторая монотонность. В любом случае, флаги, полотнища свисали из чердачных окон, улыбаясь во всю длину и крутя хвостиками над улицами, пересекаемыми фигурами самого разного обличья. Я однажды видел картину Мане, «Rue de Berne». Как вот такое забирается в голову!

Служанкин процесс продолжается, так же как и праздник стрелков. На завтра намечено закрытие обоих мероприятий. Каким будет исход для «бедного подсудимого»? И почему он, собственно, бедный? Потому ли, что на его плечи легло бремя? Вчера, между прочим, государственная коллегия обвинителей выставила его в свете виновности. Защитники уже тоже выступили — и притом, по всей видимости, не очень интересно. Как известно, талант играет важную роль в судебной практике. Служанка, как прочёл я в газетной заметке, разразилась рыданьями. Пошло ли ей это на пользу или же ей следовало воздержаться — этого, по моему мнению, пока нельзя решить однозначно. Сознаюсь, что несколько дней назад я верил в помилование, но эта вера, если можно так выразиться, улетучилась. Сегодня мне кажется, что она заслуживает понести наказание, потому что время от времени давала повод для зевоты. Она вызывала всяческое неудовольствие. Одно из моих беспокойств состоит в том, что её слишком уж вслух превозносил один из свидетелей. Упрёки кажутся мне более, нежели похвалы, уместными для личностей, украшающих своим присутствием скамью подсудимых, потому что это лежит в самой основе времени, в основе нашего духа — то, что упрёк превращается в похвалу, а похвала — в упрёк. Я и сам, как многие другие, жду не дождусь исхода процесса. Из разбирательства следует, что член мужской части общества стоял между двумя членами женского, и это обстоятельство заставляло страдать всех троих. Конечно, присяжные не занимаются рассмотрением вопросов настолько общего гуманного свойства. Стрелковые вымпелы всё ещё веют над фасадами домов. Всю неделю у нас стояла неизменно прекрасная, весёлая, блестящая, схожая с примадонной, сверкающая синевой погода. Меня забавляет, что я упомянул известную картину. Не исключено, что я приму приглашение посетить даму в Париже. Она писательница и сочиняет неизменно в летописательном духе, и ещё, как она упомянула, обладает очаровательным жильём.

Добавлю, что описанный мною процесс проходит в провинциальном городке, известном как центр производства эмментальского и швейцарского сыров. Из этого городка Жан Пауль однажды получил сырную голову от восхищённого его творениями изготовителя, и, надо полагать, остался доволен.

Сегодня — ведь вкусы со временем меняются — сыроизготовителя-поклонника Жана Пауля будет, наверное, уже не найти.

После того, как я освежился тарелкою супа и испросил у своей неизменно весёлой хозяйки разрешения прогуляться или побродить, первым делом я отправился к возлюбленной, поцеловал её изо всех сердечных сил, и после этого ощутил себя в состоянии или желании совершить решительный шаг в уже заждавшийся ландшафт. Систематическая бодрая трусца на некоторое время повергла меня в фантазию, что я — выхоленный, отлично дрессированный конь. Ветру, который чуть не сдул парадную шляпу с моей воскресной головы, я сказал: «Будь паинькой», и словно послушный моему напоминанию, с этого момента он вёл себя тихо. Незаметность очень пристойно изящна, подумал я на счёт призванного к порядку ветра, который теперь словно бы замкнулся в себе. Преодолев примерно два километра, я миновал красиво расположённый дом некоего отщепенца, собственной персоной глядевшего в окно. Мне казалось, у меня выросли крылья, так быстро я устремился долой. В зеркально гладком водоёме весьма скромной протяжённости я заметил отражение равнодушно взирающей пред собой статуи. «Ты ничего не ощущаешь, а я именно потому, ради этакой спорности, испытываю к тебе избыток чувства», — сказал я ей, казавшейся мне поверхностно, но, в тоже самое время, глубоко и внимательно меня изучавшей.

Шаг за шагом я достиг опушки леса, вдоль которой и отправился дальше, и после того, как эта обязанность была выполнена, передо мной воздвиглось следующее задание в виде холма, который походил на воплощение пасторальной поэзии и на который следовало взобраться, исполнением чего я безотлагательно занялся. Со мной поздоровалось дитя, когда я присел на скамью и стал при помощи карандаша отвечать на письмо, содержание которого меня живо интересовало. Подо мной простиралась более-менее внушительная деревня, где мне были известны два-три заведения, в которых провидение по возможности предоставляло моей персоне съесть, я хочу сказать, быть попотчеванным колбасой или порцией взбитых сливок. Дерево, под ветвями которого я писал, казалось, усмехалось листвой моим всерьёз высказанным строкам; солнце выглядело красиво нарисованным лицом, несомненно, желанным. Мои ноги словно продолжали подъём, как будто радуясь исполняемой службе, и я считал себя в прибыли, желая им удачно повеселиться. Когда я пересекал состоящий из незамутнённой радости дол, на меня воссиял с горной вершины уединённый крестьянский дом, чей добротный вид, скажем так, если и не расширял, то, во всяком случае, укреплял меня в доверии к самому себе. В маленькой, но роскошной деревеньке, словно бы населённой исключительно богачами, я зашёл в заведеньице, в котором сидел некто, поведавший мне, что собирается достичь Авраамова возраста. Кельнерша красовалась, как лишённая покоя героиня живописи, обречённая носиться туда-сюда, потому что и садик, и салон были полны до отказа, и это произвело на меня выгодное впечатление, поскольку я и сам добавлял собственное присутствие к обилию посетителей. Снаружи, над лужайкой, футбольный мяч с рассчитанной скоростью и необходимой весомостью пролетел сквозь прозрачный воздух так, что весело было свидетельствовать эту окрылённость, такую ликующую и выспренную.

Из не слишком протяжённого парка выглядывал юнкерский дворец, чьи башни сияли на всю округу, в то время как сумерки сгущались и распухали настроеньями. Была уже ночь, когда я снова явился в город, жители которого разбредались во все стороны в поисках увеселительных возможностей. Всё это время у меня в кармане находился театральный билет, посредством которого я скорее влетел, чем вошёл в городской театр, потому что часы уже пробили восемь. Увертюра златозвучно пронзила зрительный зал в тот момент, когда я поспешил занять своё кресло, откуда мне было замечательно видно представление, оставившее, или же утопившее, меня в довольстве. На сцене ясно начала выявляться основная фигура. От акта к акту представление, казалось, улучшалось; один выход сменялся другим с мягкостью и многозначительностью, и я сподобился сделать наблюдение, что безмятежность и серьёзность были всегда к месту в этой восхитительной пьесе. Я с удовольствием говорил бы о ней столько времени, сколько длилось представление.