Разбитые сердца - Страница 125

— Наконец-то я могу согласиться с ее мнением! Слишком большая и слишком тяжелая. Но он поднял Кэтрин, чтобы она могла лучше видеть рисунок, а Марианна сама забралась к нему на колено. Не прошло и полугода, как умер ее отец. Наверное, он часто усаживал дочку себе на колени, и возможно, девочка думает, что колени мужчин предназначены именно для того, чтобы на них сидеть. А пирожное им дала я. Я, видишь ли, тоже оказалась там. Девочки сказали, что их лишили обеда за то, что у них не получались хорошие стежки при вышивании. Видит Бог, в свое время со мной такое тоже бывало.

— Значит, ты тоже достойна порицания, — холодно возразила Беренгария. Я почти явственно видела, как монастырский дух, холодный и непреодолимый, как вечерние сумерки, накатывался на Беренгарию и поглощал ее.

— Я с тобой согласна. Пойду дальше и соглашусь с тем, что дом, где дисциплину предпочитают доброте, а доброта вызывает подозрение, не место ни для Блонделя… ни для меня.

Иголка замерла в ее руке, и она посмотрела на меня, как смотрит человек, который плохо расслышал, усомнился и ждет, чтобы повторили сказанное.

— Ты, кажется, сказала, что если Блонделю предложат уйти, то уйдешь и ты?

— Именно так, — подтвердила я. — Мадам Урсула думает так же.

— Какая глупость, Анна. Ты обвиняешь ее в подозрительности и в отсутствии милосердия! Она никогда не говорила о твоем уходе. Как она могла бы такое себе позволить. Это твой дом. Без тебя Эспан никогда не был бы построен. О твоем уходе никто никогда даже не думал… О, почему ты об этом говоришь? Я никогда не слышала ничего более смешного. Можно подумать, что ты жить не можешь без Блонделя.

— Мне было бы трудно жить без чего-то того, что несет в себе Блондель, каким бы грязным, пьяным и недостойным он ни казался. Но для этого «чего-то» здесь места нет, Беренгария. Тут царит безнравственность — я вижу, как она пронизывает все, и теперь понимаю, что ты тоже стала ее добычей. Еще совсем недавно ты сама, хотя и порицала Блонделя, но не забывала об оказанных им тебе многочисленных услугах. Ты должна была просто сказать: «Он преданно служил мне и останется со мной». И Урсула согласилась бы с твоим решением. Но в твою душу уже проникла монастырская бессердечность, и ты согласилась с ней. А мне остается только сказать: «Я привязана к нему, и когда уйдет он, уйду и я». И именно это я и говорю.

— Ты раздражена, — заговорила Беренгария с приводящей меня в ярость благочестивой терпимостью. — Успокойся, будь благоразумной. Разумеется, Блондель служил мне — но за это он был всегда сыт, одет, имел крышу над головой и получал подарки. Блондель и мне дорог, но с годами он опускается, становится все более неопрятным, почти всегда одурманен вином и часто бывает грубым. — Она ткнула в мою сторону иглой. — Не думай, что я ничего не замечала до разговора с аббатисой. От меня ничто не ускользало. И я не раз говорила с ним об этом, а он лишь посмеивался. Если бы ты на мгновение задумалась, то увидела бы, как и я, десяток причин, по которым он должен уйти, и ни одной в пользу того, чтобы он остался.

— Я задумываюсь. И вижу все очень ясно.

— И все же ты настолько упряма, что становишься на его сторону. Совершенно так же, как можешь дать непослушным детям пирожного! Ты согласна с тем, что Блонделю здесь не место, но угрожаешь уйти тоже, если уйдет он. Очень глупо!

— Это скорее обещание, чем угроза, — непринужденно проговорила я. — Эспан избавится от двоих случайно затесавшихся сюда людей одним ударом. Мадам Урсула будет в восторге. — Я злорадно подумала, что мой уход не развяжет ей руки полностью; устав номеров написан на очень прочной бумаге, и если она попытается вмешаться в жизнь моих женщин, ей придется иметь дело не только с сэром Годриком, но и со своим собственным епископом.

— Анна, неужели ты действительно собираешься уйти? — Беренгария смотрела на меня и понимала, что это так. — Мне будет очень не хватать тебя. Мы так долго были вместе. — На какое-то мгновение в комнате ожили воспоминания обо всех наших надеждах, страхах и планах, о веселых минутах, грустных временах, о путешествиях и ожиданиях. — Так долго, — повторила она и вздохнула, вспоминая пережитое. Потом на нее снова опустилась холодная тень, и она сказала: — Но назад оглядываться бессмысленно — все кончено.

Ее взгляд упал на небольшую шкатулку с жемчужинами. И я вдруг поняла, что мы с Блонделем уже давно были неудобны и неуместны не только в Эспане, но и в той новой жизни, которую она себе строила, как постоянное напоминание о былой жизни с ее упрямым своевластием, плотской страстью и несбыточными мечтами. Беренгария отвернулась и от прошлой жизни, и от нас. Наш уход станет в какой-то степени облегчением и для нее. При этой мысли сердце мое подпрыгнуло, как птица, выпущенная на волю зазевавшимся птицеловом. Да, все было кончено.

— Ты обретешь здесь покой — и своего рода счастье, не правда ли? — мягко спросила я.

Беренгария подняла глаза, но ее левая рука потянулась к шкатулке и на ощупь взяла очередную жемчужину.

— О да, Анна. Здесь я стала счастливее, чем когда-либо за всю свою жизнь, с тех пор… с тех пор, как была ребенком.

Счастье смирения, рутины, ритуалы и веры. Вполне реально и достижимо для каждого — некоторой ценой. Но дверь в такое состояние ума настолько узка, что в нее может войти только один человек, и притом раздетый догола. И так низка, что входящий вынужден склонить голову и сказать: «Я согласен. Я принимаю!» Но это не для меня.

Было восемь часов, и был мягкий летний вечер. На небольшом розовом кусте распустился каждый цветок, и некоторые лепестки уже опадали. Белые лилии стояли в полном цвету, наполняя воздух одуряющим ароматом. В саду не было никого кроме Терезы, медленно, как улитка, двигавшейся между клумбами со своей ожиревшей и одряхлевшей собачкой на руках, вместе с которой она торжественно исполняла ритуал последней вечерней прогулки. Все дети уже лежали в постелях, дамы сидели по комнатам. Тишину нарушали лишь редкое воркование голубя да мягкий гул службы, доносившейся со стороны церкви.

Я знала, где найти Блонделя: в том самом месте, которое Беренгария называла «коморкой». В угасающем свете дня он, бывало, сидел там над книгой или над листом бумаги, с пером в руке или натягивал новую струну на лютню, а иногда просто смотрел, как катится ночь по просторам небесных полей. Когда я вошла, он был нетрезв. На полу стоял пустой кувшин и бокал с недопитым вином, словно ожидавший, когда к нему потянется рука Блонделя.

Его правая рука, совсем высохшая и беспомощная, была заложена за вырез туники, грязной, мятой, покрытой пятнами. Небритое лицо обрюзгло и выражало какую-то циничную доброту.

Я знала, куда шла, и знала, кого здесь найду. Но человек в конце концов приходит туда, где находится его сердце; если, конечно, оно лежит в досягаемом месте. И мне показалось, что я единственная из всех людей, кто сумел сделать это. И теперь мне будет легко сказать ему:

— Наше дело сделано; мы здесь больше не нужны. Вставайте, поедем в Апиету и построим свой дом.