Раз, два, три, четыре, пять - Страница 2

— Ну как, Меа?

Она опускает глаза и смотрит себе в колени. Мы убираем руки с револьвера, продолжая физически ощущать твердую блестящую металлическую штуку. Это не удивительно, органы чувств действуют в согласии друг с другом.

Третья минута. Это, конечно, сталь, а не никель. Бронзированная сталь. Прочный, надежный, безотказный инструмент, гладкий и холодный. Фраза из романа! Планка напоминает нос одного деревянного идола из Конго, которого мы с Меа видели в Тервюрене. Курок же, напротив — очень глупо, — похож на хвост железной курицы-копилки на детской площадке, куда я ходил ребенком. Моя мать была недовольна, когда я опускал в курицу монетку. Возможно, у нее не было денег. Нет, это глупость, конечно.

— Ты думаешь, будет больно, да? — Раздражение передается по нервам со скоростью тридцать метров в секунду. — Нет, не будет, только я не могу тебе этого объяснить. Не бойся. Ты ведь веришь, что после смерти мы снова увидим друг друга? И твоего отца, и моих родителей, и тогда мы будем счастливы навечно.

Она прильнула ко мне. Тридцать метров. Мы поцеловались, будто желая друг другу спокойной ночи. В поле моего зрения попадают другие предметы: линолеум, поцарапанный, помятый, с пятнами грязи, обшарпанный ковер на полу, ножка стола, на обоих подоконниках чахлые растеньица, привядшие, но еще зеленые. На этом диване мы с Меа впервые познали любовь. Она так боялась, чуть ли не больше, чем сейчас. От нее пахло сальными волосами, дешевым мылом. Тридцать метров. Итак, конец, Генриэтта Фогель! Внимание, внимание! Я — Генрих Птицелов. Еще один крепкий поцелуй, тут, там, нежно щекочу ее усиками. Милый Генрих, а как насчет религии? Молиться я ей не дам, с этим давно покончено. Считаем до десяти, затем я… Порядок железный, изменений не предвидится. Итак, вперед. Язычок. Муравьед. Мимо с грохотом проезжает грузовик. Два клаксона. Большая терция. Воробей на подоконнике. Выстрел вспугнет его. Может, надо повернуть оружие против кого-то другого, против Хармсена, например. Сначала ей в голову, потом ему в нижнюю челюсть. Трансплантация кусочков головного мозга в челюсть. Челюсть начинает думать. Я жую, я жую, следовательно, я жую. Чем не мысль! Cogito ergo sum, dubito ergo sum…[2] Удивительно. Пустота… Счастье… Мгновение всеобъемлющей пустоты. Все уходит. Провал во времени, остановились все часы, все человеческие сердца, сердца всех птиц. Прочь. Не надо думать.

— Ну, дитя, — я отрываюсь от ее губ, она очень бледна… — на всякий случай, чтобы не допустить ошибки… то есть я хочу сказать для полной уверенности, я решил стрелять тебе в рот; открой рот и держись за меня крепко, мое сокровище…

Но она и так держится крепко. Она широко открыла рот. Я сжимаю револьвер в правой руке. Где-то позади зева и выше сосредоточены важные центры, от которых зависит вся жизнь человека. Я не буду смотреть на нее, я немедленно встану и разыграю второй акт в другом углу комнаты. А может, живописнее, если все трупы свалены в кучу?.. Быстро вкладываю револьвер ей в рот, задев зубы и язык. Она покорно открыла рот пошире. Я — ларинголог, который вводит в глотку больного стерильный шпатель. Ниточки слюны в полости рта вытягиваются, утончаются и рвутся. Я вижу обе небные дуги у основания язычка, две краснеющие миндалины. Подобно стальному мотоботу, револьвер медленно продвигается вперед, мой указательный палец — маленький капитан — на спуске. Она вся напряглась. Я слышу клацание. Бронзированная сталь стучит о зубы. Спокойно. Ну, еще немножко. Руки у меня дрожат. Надо направить дуло чуть выше. Спокойно. Клацание! Чем больше я стараюсь унять дрожь в руках, тем больше они дрожат. Тик-так. Рикки-тикки. Вдруг пронзительный крик, высокий, горловой. Меа! Процедура слишком затянулась. Она отталкивает мою руку, револьвер наполовину высунулся изо рта. Младенец с никелированным личиком. Неудача. Снова крик! Револьвер лежит на полу. Теперь послед. Она бросается ко мне смертельно-бледная, с перекошенным лицом, задыхаясь.

— О боже, нет, не убивай меня, я… я сделаю все для тебя, только позволь мне жить, я так боюсь боли и выстрела тоже. Обещай мне, что ты не будешь стрелять.

Все пропало… Avaient I'inexpiable tort, d'ajourner une exquise mort.[3] Хи-хи-хи, удивительные любовники. Неужели завтра мне снова идти с протянутой рукой и чтоб меня снова вышвырнули за дверь? Ни за что! Она должна умереть. Попробуем еще раз поговорить спокойно, потом я выстрелю ей в висок.

— Обещай мне! Я буду все для тебя делать, работать, все.

Четвертая минута. «Я буду искать работу». Полгода мы только этим и занимались! Здорово сказано. Мозг у нее уже не функционирует. Несмотря на неудачу. Она ничего не может. Она ничего не знает. Она ломает руки. Она приблизила ко мне свое лицо. Как будто хочет что-то сказать по секрету. Золотые рыбки беззаботно плещутся в своем аквариуме. Высокий мелодичный звук.

— Любимый, послушай, я пойду на вокзал и спрошу, не нужна ли им девушка мыть уборные. Я буду спать с другими мужчинами, если этим смогу заработать денег для нас с тобой, я на все готова для тебя. На улице со мной иногда заговаривают. Однажды заговорил богатый старик. Что тут такого?

Глаза ее блестят. Она не знает, что она уже все равно что мертвая. Она как одна из тех теней, что молили Одиссея даровать им жизнь. Одиссей сражался вместе с Ахиллесом и Ахиллес против Пентесилеи. Опять Клейст! Никак я не могу отделаться от Клейста. Ахиллес убил Пентесилею, и она перед смертью не рассказывала ему таких сказок, какие мы рассказываем друг другу. Рандеву. Старички. Она молчит. Я отвернулся от нее, сижу согнувшись, уставившись на револьвер, который похож на стальной мотобот, пробирающийся узким проливом между двумя лиловыми цветами на коврике. Я оборачиваюсь к ней. Ее глаза полузакрыты, словно она дремлет. Сладострастные мечты о стариках. У Генриха фон Клейста не хватило терпения промолчать об Ахиллесе. Короткие рандеву с пожилыми мужчинами. Но со стариками быстро не получится…

— Я не знал, что ты так малодушна!

Внезапно я отчетливо услышал тиканье своих часов, но тут я вспомнил, что они давно проданы. Тик-тик. Нет. Это золотые рыбки своими чешуйчатыми телами стукаются о стекло, а может быть, это пузырьки, которые лопаются на поверхности. Меа покупала им еду. Сушеные водяные блохи перед рандеву. Не угодно ли мадам также прекрасную южнокитайскую саламандру? Собственно, Меа всегда была плохой хозяйкой: экономная в мелочах и расточительная в крупном. Сушеные блохи — неудачный пример. Она тихонько плачет. Что за женщина! Мечтает о богатых старичках. Неряха. На полу грязь. Необязательна, забывает о свиданиях. Иногда у нее дурно пахнет изо рта. Слишком много болтает. Теперь она притихла, надеется, что я о ней забуду, сидит затаив дыхание. Поглядывает на револьвер. Я поднял его с полу. Она не видит, что я заметил ее испуганный взгляд. А ночью — какой она жалкий партнер, неуклюжа, скованна, будто выполняет долг, не более. И всегда непочтительно отзывается о своей матери… Я встаю и подхожу к столу. Две маленькие пластинки джаза Джека Хилтона. Отчетливо вижу перед собой этого рыжеватого веселого молодчика. Кудрявый, точно херувим или сутенер. Богатые старички. Тюремная птаха. Голубой джаз. Меа тоже встала, крадется за моей спиной, подошла к окну. Волосы у нее растрепаны. Что она там делает? Сейчас бы выстрелить, якобы в воробья, который успел улететь… Но Меа стучит кулаками по стеклу и кричит, кричит, кричит! Замолчи, ради бога, прекрати! Стекло разбивается, осколки со звоном летят на пол и на улицу. И крик, крик. Рука у нее в крови, она пытается просунуть голову в узкое треугольное отверстие. В два прыжка я оказываюсь возле нее. Револьвер все еще у меня в руке.

— Убирайся прочь, на помощь, убивают, помогите!

Она бросается к двери, но я опередил ее и преградил ей дорогу. Входная дверь заперта, и ключ в ящике. Она бросает затравленный взгляд на окно. Но я уже не испытываю к ней сострадания, как прежде. Сначала она, потом я. Я делаю шаг вперед. Она проворно ускользает от меня. Изменение курса. Ускользает, увиливает. Кадриль вдвоем, ан аван. О, какая пытка перед смертью! Проклятая стерва! Я бросаюсь к ней, но между нами стол. Разговоры теперь уже не помогут, у нее совершенно безумные глаза. А у меня? Трижды вокруг стола, затем она снова метнулась к двери. Со второго раза мне удается ее схватить. На улице голос разносчика, тот же самый, вернулся. Зачем? Золотые рыбки беззаботно плавают в своем аквариуме. Там четверо, здесь двое. Серебряный самец держит револьвер. Пинг! Серебряный вытаращил круглые глаза на самую золотую, древняя как мир ревность пробудилась в нем. Револьвер направлен на Меа. Меа culpa.