Расследованием установлено - Страница 96
Жизнь в НТК, особенно когда законом ее отмерено одному двенадцать лет с последующими тремя годами ссылки, а другому восемь, заставляет не только вспоминать прошлое, но и всерьез думать о будущем. Хочешь не хочешь, а приходится по-настоящему переоценивать ценности. И Аренберг как-то сказал Кузнецову: — Не могу больше! Понимаю, конечно, что все содеянное искупать надо. Да ведь и без того теперь каждый день кляну себя. Жизнь-то — псу под хвост! Дурак был! Но неужели — ни шанса на милосердие? Кузнецов ответил ему:
— Вот и я передумал много. Хотя, признаюсь, помогли мне. Подумать помогли. А потом сказали: что ж, попробуй попросить о помиловании. Если компетентные инстанции сочтут это возможным и поинтересуются нашим мнением, мы его выскажем… Ну и обратился с прошением в Верховный Совет РСФСР. Жду теперь.
— Кто подумать-то помог?
— Ты вот что: напиши, пожалуй, в Ленинград… В Управление КГБ Владимиру Геннадиевичу — есть такой… Не шучу я. Напиши как есть. Адрес-то хоть сказать?
Разговор состоялся зимой 1983 года.
По весне, все обдумав и взвесив, Алексей Аренберг написал и отправил по указанному Кузнецовым адресу небольшое, на одном листе школьной тетрадки, письмо. В нем он, в частности, писал:
«Уважаемый Владимир Геннадиевич!
Простите, что я обращаюсь именно к Вам, но дело в том, что ни о ком другом из ленинградского КГБ мне неизвестно, и я не знаю, кому написать.
…Я пятый год иду к заветной цели — к помилованию; образно говоря, сквозь тернии к звездам. Я угодил в тюрьму в 16 лет по явной глупости, всю нелепость которой понял, когда впервые проснулся не дома, а в камере. Я допускаю, что можно было на суде сомневаться в искренности моего раскаяния, но сейчас-то, когда я подкрепил мои слова четырьмя — ох какими нелегкими! — годами без единого срыва, когда я уже не 16-летний юнец, а взрослый, вполне сформировавшийся человек, грех не поверить мне…
Я даже не знаю, о чем конкретно просить Вас, но надеюсь, что Вы не оставите без внимания это письмо и что-нибудь предпримете».
Двумя месяцами раньше по тому же самому адресу уже поступило и было со вниманием прочитано и другое письмо. От Вячеслава Кузнецова. Не дожидаясь, когда отважится на решительный шаг его младший товарищ по несчастью, Кузнецов тоже обратился к перу и бумаге. В его послании говорилось:
«Не так давно сюда прибыл мой «коллега» Аренберг-младший, делу которого с братом посвящена часть фотографий на стенде в одном из коридоров управления и которые, помнится, Вы мне показывали. Глядя на Алексея, Владимир Геннадиевич, я подумал вот о чем: если в свое время Вы, невзирая на мои настроения, решили провести со Мной воспитательную работу, точнее, взялись за нее, то пройти мимо Аренберга-младшего Вам было бы просто грешно. Если даже работа со мной увенчалась у Вас успехом, то не обратить внимание на Алексея было бы, как мне кажется, непростительной ошибкой… Я в сравнении с ним могу показаться «злобствующим антисоветчиком». Но, может быть, именно поэтому-то Вы и не обратите внимание и не проявите интереса к его персоне… И если вовремя не протянуть руку, кто знает, что из него получится?..
Вячеслав».
На оба письма откликнулись. И руку протянули.
Летом того же года Алексея Аренберга под конвоем этапировали в Ленинград.
А этим эпизодам предшествовало вот что.
Еще в пору, когда Репин, не веря в объективность следствия и не желая признать себя виновным, упорно отказывался давать показания по возбужденному на него уголовному делу, понадобилось допросить в качестве свидетеля Вячеслава Кузнецова, который к тому времени уже давно отбывал наказание в исправительно-трудовой колонии строгого режима.
Следствие установило: Репин, выдавая жене Кузнецова материальную помощь из средств «фонда», обязал ее в обмен на деньги привозить из мест заключения сведения о положении лиц, осужденных за особо опасные государственные преступления. Требовал он и всякую другую информацию о местах лишения свободы, которую спецслужбы противника потом использовали в подрывной деятельности против СССР.
Следствию надо было, чтобы Кузнецов сам подтвердил известные ему факты.
Из ИТК в Ленинград доставили замкнувшегося в себе, во всем видящего подвох человека, который, разумеется, не хотел помогать в разбирательстве по делу Репина. Иного от него, правда, в Ленинградском управлении и не ждали. Ведь свое преступление он готовил на основе устойчивых антисоветских настроений. И за рубежом, в случае если бы удалось оказаться там, тоже собирался заниматься антисоветской деятельностью.
Кузнецов не рассчитывал, что к нему, осужденному, будут искать какой-то особый подход.
Однако все оказалось иначе. Встречаясь, и беседуя с Владимиром Геннадиевичем, Кузнецов убедился: с ним возятся не из каких-то утилитарных соображений, а потому, что искренне хотят помочь.
Он принял эту искренность и тогда же избрал для себя единственно правильный путь: поверил в возможность такого же, как у всех, будущего.
В одном из последующих писем Владимиру Геннадиевичу из ИТК он признавался:
«Видит бог, вот уже два года скоро, как у меня нет никаких причин относиться к Вам с недоверием и подозрительностью. Скорее, наоборот. И я действительно в глубине души не испытываю к Вам лично ничего, кроме чувства огромной благодарности».
Потому для него и не было вопросом, как следует поступить Алексею Аренбергу.
Органы государственной безопасности конечно же не благотворительная организация. Но благо они все же творят. И не только нашему обществу в целом, оберегая его от всяческих недружественных поползновений извне. Творят они и благо конкретному человеку, если человек серьезно оступился, но также серьезно одумался.
Написав вот эти строки, я мог бы сейчас с фактами в руках рассказать о том, каких затрат, физических и моральных (собственного времени, собственной жизни), потребовала у того же самого Владимира Геннадиевича воспитательная работа (пусть эти слова не покажутся казенными) сначала с Вячеславом Кузнецовым, затем с Алексеем Аренбергом, потом еще с другими людьми.
Но, наверно, убедительней любых свидетельств со стороны будут слова самого Алексея Аренберга. Вот выдержка из его письма, написанного вскоре после того, как в ответ на его призыв о помощи он был этапирован в Ленинград для душеспасительных в прямом смысле бесед, а месяца два спустя вновь водворен в колонию, но уже в другом состоянии чувств:
«…Еще до приезда в Ленинград у меня сложилось очень благоприятное мнение о Вас (по рассказам Славика) и о Вашей «конторе» (по собственным воспоминаниям). Но действительность, поверьте, превзошла даже лучшие ожидания. Видите ли, Владимир Геннадиевич, меня так долго и упорно не желают признавать за человека, что такой маленький, казалось бы, нюансик, как Ваше простое, естественное рукопожатие, глубоко меня тронуло. И одно уже это сильно расположило меня к Вам. Ваше (правда, не без иронии) «Алексей Павлович», свидания и пр., не менее любезное и доброжелательное отношение ко мне со стороны Александра Николаевича, Юрия Алексеевича и других сотрудников, с которыми мне приходилось встречаться, — все это, мягко говоря, как-то не очень вязалось с моим «дотюремным» представлением о «чекистах» — этаких монстрах в кожаных куртках.
Но больше всего меня поразило и обрадовало не человеческое отношение, не любезность и заботы Ваши (т. к. их можно было бы, не будь они столь просты и искренни, отнести к профессионализму), а сам тот факт, что Вы приняли участие в моей судьбе, хотя могли бы прекрасно и обоснованно отмахнуться от меня (например, сказать: «Извините, Алексей Павлович, но, как говорят англичане, «It is not toy line», т. е. это не в моей компетенции)… Простите, что отнимаю у Вас время, которое Вы с большей пользой посвятили бы перевоспитанию очередного антисоветчика…»
Спрашиваю Владимира Геннадиевича: знает ли он, что сейчас с Кузнецовым и Аренбергом? Или не в курсе?