Расследованием установлено - Страница 89

Думаю, если учесть оба момента, вместе взятые, то можно понять, какой они порождают внутренний максимализм.

Максимализм в требовательности к себе и в самоотдаче на работе. В тяге (от его избытка) к мирским благам — к семье, к общению с родными, к духовному обогащению книгой, музыкой, картиной. И — от острой любви к этому всему, становящемуся при таком режиме дефицитными ценностями, — опять к нему самому, максимализму в работе.

…Уходя с работы в поздний час, задерживаюсь перед кабинетом на минуту, чтобы опечатать его и сдать на автоматическую охрану. Длинный, с расположенными по обеим сторонам дверями, коридор заполнен неярким голубоватым свечением люминесцентных ламп и охватывает все здание по периметру. Пока идешь по нему, успеваешь подумать о многом.

Вот миновал кабинет, к которому с давних пор особое отношение. С жаркого летнего дня 1971-го. Можно сказать, что с этого кабинета, как с уэллсовской двери в стене, произошло для меня вхождение в новый, совершенно тогда не известный мир. Только в уэллсовском рассказе из обыденной, прозаической действительности герой шагнул в поразивший его фантастический мир, а мне, напротив, из мира, рисовавшегося больше собственным воображением и надеждами, чем основанного на реальных представлениях, довелось сразу попасть в мир людей, соединенных кропотливейшей коллективной работой, при которой фантазия нужна только как версия, как прогноз, для того чтобы быть беспристрастно изученной, исследованной с позиций фактов, самым прозаическим образом разложенной «по полочкам» и получить наименование истины.

Хорошо помню тот первый разговор с одним из руководителей управления. Хорошо помню его глаза — внимательные и при этом подзадоривающие, доброжелательные одновременно. Такими глазами смотрят на зеленого юнца, старающегося напустить на себя этакий флер самоуверенности, смотрят, чтобы не сбить его старание выглядеть уверенным не по годам. Они словно говорили: «Давай петушись! Не взыщется за это, а работе нужны энергичные и бодрые. Бодрость духа — прежде всего! А мы присмотримся, где лучше сгодишься ты».

Он спросил, обращаясь ко мне, молодому, зачисленному в кадры сотруднику: какие у меня личные планы наряду, так сказать, теперь уже и со служебной деятельностью?

— Творчество! Хочу не только усваивать сделанное другими, но и делать сам. Я филолог. Намерен в своем образовании совершенствоваться дальше. Иначе какой был смысл в предыдущих усилиях?

Из-за широкого, с шоколадным отливом, полированного стола, на котором не было ни одной бумажки, он посмотрел на меня долгим взглядом и слегка покачал головой:

— Чекистом надо или быть, или не быть. Все, что на пользу работе, — хорошо. Прочее надо отметать. Рабочий день у нас не нормирован, а вам еще многое придется ломать в себе, потом взращивать. Кропотливо и не всегда безболезненно. Понадобится переосмыслить многое. Силы нужны для работы.

— У меня хватит сил!

— Чекист — не только профессия. Чекист — это человек в профессии, ему раздваиваться нельзя. Чекист нужен делу весь, целиком. На планы ваши времени не будет, и надо расстаться с мыслями о них.

Я подумал: сказано — так, для проформы, на всякий случай, чтобы мысли, внимание новичка сосредоточились на главном — на работе, которая ждет, на будущей профессии. Тем более что и сказано было без оговорок — обнаженно и просто.

Только потом, гораздо позже, осознал, что нет, не играл тогда со мной в подчеркнутую серьезность напутствовавший меня руководитель, а именно серьезно, со всей полнотой возложенной на него ответственности предупреждал неопытного еще человека о той доле общей ноши, которую ему теперь тоже придется нести. Доброжелательно щурясь, смотрел он на петушащегося от избытка наполеонства новичка и сквозь прищур этот видел его, наверное, уже таким, каким ему рано или поздно, но обязательно надлежит быть.

Что еще запало тогда в память? Пожалуй, косые солнечные лучи за окном, в которых кисеей зависла легкая июньская пыль над перегруженным транспортом Литейным, и контрастная шуму, грохоту улицы, остающемуся по ту сторону толстых оконных стекол, размеренная кабинетная тишина, в которой с молчаливой ритмичностью раскачивался золоченый маятник больших напольных часов.

Мог ли знать тогда молодой человек, новоиспеченный сотрудник, с которым вели напутственную беседу, что часы эти уже отсчитывают для него качественно новое время? Нет, конечно же. Ибо все узнается в свой срок.

Потом я не раз задумывался над тем, почему именно с такой категоричностью, с такой безоговорочной жесткостью, не прибегнув даже к мнимой дипломатии, говорил тогда со мной тот человек. И не находил ответа.

А недавно мне все стало ясно. Я узнал про него то, чего не знал раньше. Как бы заглянул в его изначальность.

В шестнадцать с небольшим был он участником обороны Ленинграда. И не просто подростком, вставшим наравне со взрослыми на рабочее место в блокированном фашистами городе, а мастером производственного обучения в ремесленном училище. Наставником таких, как он сам. Он боролся с фашистами не по-детски: взрослые доверили ему подготовку кадров для трудового фронта сражающегося города.

Логикой борьбы вычерчена из этой точки биографии вся его последующая жизнь: комсорг ЦК ВЛКСМ на одном из легендарнейших предприятий Ленинграда, затем — профессиональный партийный работник, потом — чекист… Жизнь по шкале ценностей, обязывающих везде и всегда говорить правду и действовать только согласно ей.

Он и мне тогда просто-напросто сказал правду, а я ее не сумел понять.

…Спускаюсь вниз, где в вестибюле висит памятная доска с надписью: «Здание полномочного представительства ОГПУ в ЛВО сооружено по инициативе С. М. Кирова. Здание заложено 15.IX.1931 г., окончено строительством 7.XI. 1932 г.»

Предъявив дежурным на вахте удостоверение, выхожу на улицу и под зеленый сигнал светофора быстро пересекаю Литейный. Вот и остановка. Прежде чем сесть в подъезжающий троллейбус, по привычке оглядываюсь на здание.

Высокое, безукоризненно чистое в своих строгих геометрических очертаниях, застекленное по боковым широким граням во всю вертикаль, оно похоже на кристалл. Не потому ли, глядя на него, всегда вспоминаю слова Дзержинского о том, что чекист «должен быть чище и честнее любого», «должен быть, как кристалл, прозрачным»?

По вечерам, когда схлынут дневные дела и заботы, здание Управления КГБ пустеет. На рабочих местах остаются лишь те, кому в эти сутки нельзя не хлопотать, да дежурные службы. Затихают торопливые шаги на лестничных переходах. Умолкают телефонные звонки за дверями кабинетов. Одно за другим гаснут на темнеющем фасаде окна, все более сливая с уличным сумраком пепельно-бежевую кубическую громаду.

И тогда на одном из этажей здания в полусумрачном пространстве коридора вспыхивают лучи подсветки. В их приглушенном сиянии еще более рельефно и выразительно, чем днем, обрисовывается на фоне обращенного во двор окна высокая, кованная из металла эмблема — щит и меч. Символ миролюбивой стойкости и мужества. Символ силы. Символ бдительной доброты.

Кажется, что в этих жестких и одновременно стремящихся к овалу линиях, в этих очертаниях монолитного единства живет, как вздох запечатленной Истории, заповедное: «Если кто с мечом к нам придет…»

Но не только давнее предостережение сокрыто в эмблеме. Она вся — надежность. И тысячу раз прав был тот, кто, выносив в сердце книгу о надежности и самоотверженности людей в нечеловеческих, казалось бы, испытаниях, назвал ее просто и ясно: «Щит и меч».

Величаво и торжественно покоится прямой меч на овальном щите. А напротив, по другую сторону коридора, золотыми буквами занесены на мраморную мемориальную доску имена тех, кто, храня верность долгу, геройски погиб на боевом посту.

Вечная память им, поднимавшим меч, готовый всегда остановиться.

Ибо повинную голову этот меч не сечет.

Перечитываю фрагмент из публичного заявления Репина: