Рассказы о верном друге - Страница 85

Бывают чувства, которые остаются на всю жизнь. К ним я отношу все, что связано в моей памяти с обороной Одессы.

Нас, семьи командного состава, эвакуировали в первую очередь. Но я оставалась почти до конца, до полной эвакуации госпиталя.

Наконец, пришла и моя очередь. Уходили последние транспорты.

С ребенком на руках я пришла в порт. Мирта, конечно, с нами. Был теплый вечер, такой же, как сейчас, с моря тянул свежий ветер. В порту — тьма, наполненная движением людей, тихим бряцанием оружия… С того дня как началась война, там не зажигалось ни одного огонька. Только мелькнет и тотчас погаснет лучик карманного фонарика. Под прикрытием темноты грузились и уходили суда, спеша под покровом ночи пересечь опасную зону, уйти как можно дальше.

В длинной веренице людей, направлявшихся на погрузку, дохожу до трапа, ведущего на борт транспорта, и тут — остановка:

— Гражданка, с собакой нельзя!

Молодой боец морской пехоты в бушлате и бескозырке, с автоматом, стоявший у трапа, преградил мне дорогу.

Что делать? Бросить Мирту? Это было выше моих сил. Ее так любил муж; и она была привязана ко всем нам.

Я стала просить бойца, чтобы он разрешил мне подняться с собакой на корабль. Он отказал наотрез. Потом наклонился, вглядываясь мне в лицо, — вдруг слышу: «Надежда Андреевна!…» Оказался моряк из экипажа моего мужа. Он лежал, раненый, в госпитале, когда теплоход мужа отправился в свой последний рейс; благодаря этому остался жив. Он узнал меня и пропустил с собакой — не смог отказать вдове своего бывшего капитана.

Так мы простились с нашей солнечной красавицей Одессой…

В рассказе Надежды Андреевны наступила короткая пауза.

Невдалеке, оставляя за собой на поверхности моря длинный волнистый след, прошел полный народа, ярко освещенный катер-трамвай, возвращавшийся из Аркадии. На минуту он отвлек нас, а его праздничный вид напомнил мне недавнее путешествие на «России».

Воображение нарисовало, как плывет под черным пологом южного неба, отражаясь в воде, залитая огнями громада дизель-электрохода. Далеко по морю разносится музыка. На шлюпочной палубе, под желтыми, как апельсины, фонариками, танцуют пары. В бассейне, облицованном глазурованными зелеными плитками, отчего и все в нем выглядит изумрудно-зеленым, волшебным, скользят, как тени, купальщики. Вода освещена изнутри, она точно фосфоресцирует; и кажется, что и тела людей тоже фосфоресцируют, словно диковинные рыбы в глубине океана. А вокруг — теплая, ласковая темнота. Море пустынно. Лишь изредка замерцает и пропадет вдали огонек рыбацкой шаланды, утонули во мраке берега, а может быть, они вообще сейчас так далеко, что их не увидишь и при ярком свете дня? И мнится, будто во всем мире сейчас только этот пароход — один между небом и водой… Феерическая картина!

— Правда, красиво? — с женской непоследовательностью проговорила Надежда Андреевна, провожая взглядом уплывающий трамвай, и тут же, возвращаясь к нити своего рассказа, поспешно добавила: — Нет, не таким было наше плавание…

Представьте черный, до отказа набитый ранеными солдатами, моряками, детьми, женщинами пароход, без огней, без опознавательных знаков, плывущий куда-то в кромешную тьму, вспомните тревожную обстановку того момента — и вы хоть в малой степени поймете те чувства, с какими мы покидали Одессу.

Мы вышли при попутном ветре и при слабом волнении на воде; однако с каждым часом ветер крепчал.

Ночью в море разыгрался свирепый шторм. Перегруженный транспорт валяло, как щепку, он тяжело ложился с одного борта на другой, отбивая поклоны буре. За стенами каюты, куда вместе со мной, Миртой и ребенком был втиснут еще добрый десяток пассажиров, стояли оглушительные гул и грохот, от которых, казалось, лопнут барабанные перепонки, от непрерывных ударов волн содрогался корпус корабля. Тем, кто находился на палубе, было приказано держаться друг за друга, чтобы их не смыло.

Мы надеялись, что немцы оставят нас в такую ночь в покое. Но случилось как раз наоборот.

Перед рассветом, когда шторм, как будто, начал немного стихать, на нас напали фашистские бомбардировщики. Сбросив осветительные бомбы на парашютах, они принялись один за другим пикировать на корабль.

Разгорелся тяжелый и неравный бой. Пароход отбивался крупнокалиберными зенитными пулеметами, стрелковым оружием, а самолеты снова и снова заходили для атаки, ложились на крыло и обрушивали на цель свой бомбовый груз.

Нашим зенитчикам удалось сбить два стервятника. Пылающими факелами они упали в море. Но силы были слишком неравны.

Фугасная бомба угодила в самую середину корабля.

Помню взрыв, потрясший все судно. Полетели палубные надстройки. Начался пожар. Был подан сигнал: всем покинуть корабль.

Прижимая к себе дочурку, я выбежала на палубу. Мирта, не отставая ни на шаг, следовала за мной. Момент был ужасный. Транспорт быстро погружался. Ярость обреченного корабля, который все еще продолжал отбиваться от врагов, мешалась с воплями женщин, выкриками команды, с ревом пламени, треском ломающихся переборок. Летели в воду спасательные круги, за ними прыгали люди. Огонь пожирал то, что еще уцелело от взрыва. Стали спускать шлюпки, но одна оказалась изрешечена пулями и пошла ко дну, едва коснувшись воды, другая, переполненная людьми, была разбита прямым попаданием бомбы.

В эти страшные мгновенья я думала лишь об одном: как спасти мою крошку, мое дитя — Веру. Каждая мать хорошо поймет меня: когда у тебя на руках находится беспомощное существо, жизнь которому дала ты, и ему грозит опасность, все мысли — только о нем, только о том, как отвратить от него беду; о себе не помнишь.

Какой-то боец со скаткой шинели и в каске подал мне пробковый пояс. Я успела обвернуть им ребенка, который, ничего не понимая, испуганно тянул ко мне ручонки, когда новый, еще более сильный взрыв потряс корабль.

Волна горячего воздуха смела меня с палубы и выбросила в море, вырвав из моих рук ребенка, а подхвативший шквал сразу же отнес далеко от парохода. Смутно помню, как я боролась с волнами, как кричала и звала мою Веру. Вокруг меня носились на обломках дерева, барахтались тонущие люди; над головой, расстреливая беззащитных, все еще завывали самолеты; а вдалеке догорал на воде гигантский костер… Потом в памяти — полный провал.

Сознание вернулось ко мне много дней спустя, в госпитале, на Большой земле. Меня и некоторых других подобрала наша подводная лодка. Но Веры среди спасенных не было…

Голос Надежды Андреевны внезапно прервался. Зябко поведя плечами, она умолкла, а я, под впечатлением ее слов, явственно представил себе тяжелый гул ночного штормующего моря. С громом, все в белой пене, катятся вал за валом. Ни звезд на небе, ни огонька на воде; только этот грозный беспрерывный гул… И где-то среди этой разбушевавшейся стихии, которой, кажется, нет ни конца, ни края, в кромешной тьме — ребенок, беспомощное крохотное живое существо, оторванное от матери, едва начавшее жить и уже обреченное на преждевременную гибель…

Надежда Андреевна провела рукой по волосам дочери, которая еще теснее прижалась к матери, и, успокоившись, продолжала:

— Прошло несколько лет. Кончилась война. Мы победили. Снова вернулись мирные дни, мирная жизнь, но для меня это была уже совсем другая жизнь, ибо я потеряла всех, кого любила: мужа, дочь. Даже собаку.

Медленно, как после тяжелой болезни, оправлялась я от пережитых потрясений, с душой, окаменевшей от горя. Я не была одинока, нет. Друзья заботились обо мне. Здоровье мое пошатнулось; ежегодно меня направляли на курорт, давали бесплатно путевку.

Как-то раз я отдыхала в Крыму, близ Евпатории. Стояла чудесная солнечная погода. А мне в такие дни делалось особенно грустно. Отделившись от компании, я пошла побродить одна.

Не заметив, забрела далеко. Дорога пролегала мимо небольшого рыбацкого поселка. Мне захотелось пить, и я направилась к крайнему домику, где были развешаны сети. У калитки, ведшей внутрь дворика, греясь на солнцепеке, лежала большая черная собака. Я взглянула на нее и задрожала: это была Мирта.