Рассказы о любви - Страница 2

Именно о таком мечтала прекрасная дама в опочивальне и радовалась завтрашнему вечеру, с нетерпением ожидая эти стихи. Насладившись еще раз всем блаженством блестящих минут в ротонде, она заснула с нежной, тихо подрагивающей на губах детской улыбкой.

1900

ПОЭТ

Книга страстей

Где та долина? Далеко, далеко под золотой звездой.

Искал я долго, искал без устали, искал до изнеможения.

Я шел на север, я шел на юг —

Но той долины найти не смог.

Ханс Бетге

Одинокие

(Вместо предисловия)

Есть такие последователи новейшей философии, кто, сойдясь большим числом в праздных домах, вечера напролет предаются радости, сознавая общность своих воззрений, и все вместе приветствуют, дружно поднявшись восторженной гурьбой на вершину горы, восходящее солнце, наполняющее их энергией. Есть такие общины, где крестьяне, сапожники и батраки живут вместе, чтобы в гнетуще тесных и жалких лачугах ради духовного наслаждения сообща читать Библию и внимать толкованиям иудейских пророков. И есть утонченные эстеты благородного воспитания, проводящие совместно дни и вечера коленопреклоненными перед прекрасным — в залах, где стены украшены блеклыми, изысканно аристократическими гобеленами и где звучат чистые рифмы совершенных стихов и такты неземной музыки.

И все они — философы новой волны, пиетисты, эстеты — возносятся над буднями жизни, исповедуют единение с вечным и умеют сверять судьбы внешнего мира с великой идеей, ставшей их собственной.

Но наряду с ними и всей толпой, что исповедуют прозу будней, есть еще немало отдельных людей, живущих поврозь, — скрытное, молчаливое братство тех одиноких, кто лишь изредка даст о себе знать криком возвысившей голос необычной души. Основу их жизни составляют неудовлетворенность, тоска по родине и покорность судьбе. Зыбкая темная почва лишает все формы их жизни резкости отчетливых очертаний, блеска и сочности красок, подлинности решительных действий, но вместо них придает всему магию неопределенности, туманную синеву дали, приглушенную музыку светотени и чудесную глубину томительного настроения.

Можно назвать по именам многих, чьи жизни и творения запечатлелись на этом тяжелом, печально-прекрасном фоне и чья подлинная суть кажется всем, кто не одинок, таинственной и загадочной. Можно сослаться на многих мудрецов, поэтов, художников, аристократов духа, ясные и великолепные головы — высокий лоб с глубокими умными складками, — людей, кто прожил жизнь в одиночестве и питался лишь соками своего сердца, кому отказано было в способности бежать от себя, отказано в даре общительности, даже дружбы. Далекие друзья плакали при вести об их смерти, заставшей их в полном одиночестве, а более поздние поколения любили их со страхом и удивлением.

Но нет числа тем одиноким, чья жизнь без всякого света и всякой славы уходит в небытие. Они — чужие в переулках своих городов. Не вписываясь в гармонию внешнего мира, они не знают, насколько они хороши или плохи для этой жизни.

Этих моих собратьев я приветствую здесь на моих страницах, всех тех, кто принадлежит к ордену беглецов или лишился родины и кому рыцарская доблесть страданий и одиночества придает черты болезненно-прекрасного благородства. Я знаю, некоторые из них признают меня и будут любить.

1

Свет керосиновой лампы отбрасывал широкий круг в притихший сад, объединяя сидевших за столом в одну дружескую компанию. Кругом царила тьма, маленькая лампа светила в ней столь ослепительно, что даже высокое небо казалось при взгляде на него черным. Лишь посмотрев какое-то продолжительное время вверх, можно было угадать глубокую синеву чистого неба и разглядеть звезды — они сочились на необъятном небосводе световыми каплями.

Невидимо заявлял о своем присутствии обнесенный стеной сад. Благоухание фиалок, аромат первых зеленых листочков куста жасмина и хвои елей плыли нежными волнами сквозь темноту и сливались с тихим шорохом листьев и макушек деревьев в одну мелодию, с тактами которой в сердца собравшихся за столом проникало ощущение весны, цветущих фиалок и совершенной красоты сада.

Все были во власти чар тихого вечернего часа и открывали души голосам прекрасного, голосам весны и далей Вселенной, говоривших с ними в этом замкнутом стеной саду, поражавшем своей чистотой посреди большого города и погруженном в безмолвие.

Четыре лица выхватывал из вечернего мрака свет лампы. Лицо хозяина — сурового по внешнему виду, но по сути своей добродушного, с открытым живым лбом и спокойными проницательными глазами ученого. Рядом было ярко освещено лицо хозяйки — привлекательный рот и озабоченный лоб, но большее внимание привлекали ее мягкие и чистые глаза. Далее — Элизабет, ее элегантная, умненькая и красивая головка: живые подвижные черты лица, высокий лоб и холодный умный взгляд, чувственность тонких губ соперничала со скепсисом, а вызывавший всеобщее восхищение выразительный подбородок заставлял вспомнить о прерафаэлитах^[1]. И наконец, Мартин — поэт, на его лбу тени кудрей путались в линиях оживленной игры мимических складок.

Поэт прочел «Смерть Тициана»^[2], и плавные, исполненные восторга строки утонченной поэзии, казалось, медленно и гармонично растворились в нежном фиалковом аромате вечера. Никто еще не проронил ни слова.

— Звезды! — внезапно заговорила Элизабет. — Они взошли, пока мы читали, а мы и не заметили. Лампа такая яркая! Смотрите, если немного отклониться и поглядеть какое-то время в небо…

Все посмотрели вверх — в синюю, полную звезд ночь. Только Мартин отодвинулся в темноту и не спускал ясных глаз с левой руки Элизабет, на краю круглого стола неслышно отбивавшей такты. Он впервые увидел элегантную прелесть этой руки, при взгляде на нее ему открылось новое понимание редкостного дара прекрасной пианистки. Он разглядывал это хрупкое творение, а красивые пальцы все двигались, словно ударяли по клавишам. Мартин коснулся их листком фиалки — на столе лежали сорванные цветы. Элизабет вопросительно взглянула на него.

— Ваша левая рука скучает по роялю, Элизабет. По ноктюрну.

Она задумалась на мгновение и, не наклоняя лица, устремила широко открытые глаза в землю. Движение неуловимое, но вместе с тем придававшее ей еще красоты, ибо в этот момент быстротечная игра ее мимики замерла и узкое благородное лицо приняло выражение серьезное, как на портрете маслом.

— Хорошо, я сыграю. Но в темноте. А вы все оставайтесь здесь.

Она тихо и медленно поднялась. В салоне, выходившем в сад, стоял рояль. Легкая фигура, одетая в светло-голубое, бесшумно прошла по газону и исчезла в темной глубине дома. Ее светлый контур неожиданно оставил после себя слабый свет в темном углу сада, где ночной мрак вновь сомкнулся черными волнами вслед растворившейся в нем фигуре. Вскоре из открытых окон полилась простая, медленная и плавная музыка — вечерняя мелодия, присутствующим незнакомая. Это мог быть Моцарт, а может быть, Гайдн. После очень короткой паузы тональность сменилась, и та же самая мелодия, претерпев легкое и чудесное превращение, повторилась в басовом ключе, тогда как аккомпанемент заметно упростился и последние ноты, без четко выраженного заключительного аккорда, затерялись во тьме. Трое слушателей чувствовали: этот ноктюрн принадлежит не Гайдну, а самой Элизабет, а музыка — совершенное олицетворение сегодняшнего вечера и сочинена специально для них, трех понимающих в ней толк ценителей. И поэтому красивая девушка не была встречена вопросом, когда тихо возвратилась к освещенному столу, а лишь с молчаливой благодарностью.