Рассказы и повести - Страница 2

Эти записи относятся к середине 30-х годов, когда сочинение для детей, в которое Хармса и других обериутов (Введенского, Владимирова, Дойвбера Левина...) вовлек Маршак, шло у Хармса все натужнее, все труднее. Начав с сотрудничества в журнале "Еж" (с 1928 года), а затем "Чиж" (с 1930-го), с того,что в одном номере журнала могли появиться и его рассказ, и стихотворение, и подпись под картинкой, Хармс к середине 30-х уже писал для детей все реже и реже, от случая к случаю. И можно лишь удивляться, что при сравнительно небольшом числе детских стихотворений ("Иван Иваныч Самовар", "Врун", "Игра", "Миллион", "Как папа застрелил мне хорька", "Из дома вышел человек", "Что это было?", "Тигр на улице" ...) он создал свою страну в поэзии для детей и стал ее классиком. Нет, я не разделяю точку зрения, будто детская литература была для него "отхожим промыслом". Слишком честным и талантливым человеком был Даниил Хармс, чтобы писать только для денег. Да и сами детские стихи Хармса говорят за себя: они из того драгоценного металла, что и стихи "для взрослых". Детская литература с конца 20-х годов до конца жизни была, что немаловажно для писателя, его лицом, его визитной карточкой,именем наконец.

Но жил он, внутренне жил тем, что творил не для детей. Это - с самого начала - были рассказы, стихотворения, пьесы, статьи и даже любая строчка в дневнике, письмо или частная записка. Во всем, в любом избранном жанре он оставался оригинальным, ни на кого не похожим писателем. "Я хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский в геометрии", - записал он в 1937 году.

Мир удивился,узнав Даниила Хармса. Впервые прочитав его в конце 60-х - начале 70-х годов. Его и его друга Александра Введенского. До тех пор мир считал родоначальником европейской литературы абсурда Эжена Ионеско и Сэмюела Беккета. Но, прочтя наконец неизвестные дотоле и, к сожалению, еще не опубликованные у нас в стране пьесу "Елизавету Бам" (1927), прозаические и стихотворные произведения Даниила Хармса, а также пьесу "Елка у Ивановых" (1939) и стихотворения А. Введенского, он увидел, что эта столь популярная ныне ветвь литературы появилась задолго до Ионеско и Беккета. Но ни Хармс, ни Введенский уже не услышали, как их чествуют.

Слом, разлад, разрушение устоявшегося быта, людских связей и прочее они почувствовали, пожалуй, острее и раньше других. И увидели в этом трагические последствия для человека. Так все ужасы жизни, все ее нелепости стали на только фоном, на котором разворачивается абсурдное действо, но и в какой -то мере причиной, породившей самый абсурд, его мышление. Литература абсурда оказалась по-своему идеальным выражением этих процессов, испытываемых каждым отдельным человеком.

Но, при всех влияниях, на которые указывает сам Хармс, нельзя не видеть, что он наследует не только Гоголю, которого, как мы потом узнаем, он ставил выше всех писателей, но и, например, Достоевскому... И эти истоки свидетельствуют, что русский абсурд возник не вдруг и не на случайной почве.

Произведения Даниила Хармса - как ни на что похожие камешки в мозаике нашей литературы 20 - 30-х годов. Отмытые временем, как морем, они еще сильней отливают своей таинственностью, загадочностью.

Рассказы и сценки из цикла "Случаи", посвященного жене, Марине Малич, удивительным образом передают, несмотря на весь их лаконизм (иные вещи - в треть машинописной страницы) и фантасмагоричность, - и атмосферу и быт 30-ых годов. Их юмор - это юмор абсурда. Хармс прекрасно сознавал, что такой юмор может быть не всякому понятен, и все же не отказывался от него. В заметках "О смехе" он говорил: "Есть несколько сортов смеха. Есть средний сорт смеха,когда смеется и весь зал, но не в полную силу. Есть сильный сорт смеха, когда смеется та или иная часть залы, но уже в полную силу, а другая часть залы молчит, до нее смех в этом случае совсем не доходит. Первый сорт смеха требует эстрадная комиссия от эстрадного актера, но второй сорт смеха лучше. Скоты не должны смеяться."

"Меня, - писал Хармс 31 октября 1937 года, - интересует только "ч у ш ь"; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт - ненавистные для меня слова и чувства.

Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех".

Высказав свое кредо, он примерно в то же время открыл в дневнике имена писателей, кои больше всего близки ему. Этот список включает шесть имен в таком порядке: Гоголь, Прутков, Мейринк, Гамсун, Эдвард Лир и Льюис Кэрролл. Причем Хармс - с точностью до сотой сообщает, сколько, по его понятию, каждый из упомянутых писателей дает человечеству и сколько его, Хармса, сердцу. Гоголь - одинаково: 69 - 69. Прутков: 42 - 69. Мейринк так же. Гамсун: 55 - 62. Лир: 42 - 59. Кэрролл: 45 - 59. И Хармс добавляет: "Сейчас моему сердцу особенно мил Густав Мейринк" (запись 14 ноября 1937 года). В это время Хармс перечитывает, пожалуй, лучший роман австрийского писателя - "Голем" - и делает для себя заметки по поводу прочитанного.

Быт у Хармса, как и все действие, условен, алгебраичен, если говорить языком математики. Бытовой фон - не более чем стартовая площадка, с которой начинается действие. В этом, в частности, убеждает и повесть "Старуха" (1939).

Читать ее реалистическими глазами, забывая о направлении, которое исповедовал писатель, бесмысленно, - это приведет по крайней мере к ошибочному суждению о вкусе автора.

По свидетельству Л.С.Друскиной, "Хармс" читал эту вещь Введенскому и Якову Семеновичу (ее брату). "Выйдя от Хармса, Яков Семенович спросил Введенского:

- Как тебе "Старуха"?

На что Введенский ответил:

- Я ведь не отказался от левого искусства".

Хармса занимала чудо, чудесное. "Интересно только чудо, как нарушение физической структуры мира", - замечает он в своей записи 1939 года. Он верил в чудо - и при этом сомневался, существует ли оно в жизни. Иногда он сам ощущал себя чудотворцем, который может, но не хочет творить чудеса. Один из часто встречаемых мотивов его произведений сон. Сон как самое удобное состояние, среда для того, чтобы свершались чудеса и чтобы в них можно было поверить. Сон был не только лучшей формой, в которой воплощались мечты персонажей, но и счастливым соединением той трагической разорванности мира, яви, которую Хармс ощущал сильнее всего.