Рассказы - Страница 57

Она шмыгнула носом и склонила к огоньку моей зажигалки свое сморщенное, мокрое от слез лицо:

– Я дую на огонек. . . пфуф!.. Это последнее воспоминание, которое у вас останется от мадам Нод!.. Прощайте. . .

Она вошла в комнату; я услышал, как она дважды повернула ключ в замке.

Я спустился в сад, поднял голову и отыскал ее окно на третьем этаже. Деревянные ставни были закрыты, но сквозь щели пробивался слабый свет. Я представил себе на секунду госпожу Нод, сидящую за столом с распущенными волосами, с устремленным в пустоту взглядом, дожидающуюся, надеющуюся, молящую о беспощадном сигнале. Но я быстро опомнился.

Конечно, она в конце концов уснет и завтра я встречу ее все такую же хнычущую и прихрамывающую. Вся эта история абсурдна. Я зря волнуюсь. Однако в саду, глядя на ночное небо, на серую дорогу, на долину, я долго терзал себя хмурыми мыслями, недовольный собой и другими, будто я сделал что-то предосудительное. В десять я вернулся в номер и лег спать.

Я проснулся рано утром, после тревожной ночи. И сразу же вспомнил о мадам Нод. Я упрекал себя за легкомысленное к ней отношение. Вчера, когда мы расстались с ней, она ушла в таком экзальтированном состоянии, что можно было опасаться умственного помрачения или нервного срыва, которые кончаются самоубийством.

Я поспешно оделся и поспешил к ее номеру. На стук никто не ответил. Я постучал сильнее.

Тот же результат. У меня екнуло сердце. Меня охватило ужасное предчувствие. Я позвал коридорного.

– А где мадам Нод? – спросил я сдавленным голосом.

– Она уехала.

– Что?

Я взирал на него ошеломленный, с безвольно опустившимися руками. Он продолжал:

– О, это целая история, мсье. Вчера вечером, в одиннадцать часов, я как раз был внизу, так как заменяю Эжена, и . . .

– Да, да, я знаю. . . И что же?..

– Она спустилась, у нее был странный вид. Спросила, как себя чувствует портье. Я ответил, что он вот-вот отойдет. Она побледнела. Я думал, она потеряет сознание. Но ничуть не бывало! Она начала кричать: «Быстро! Быстро! Принесите мои чемоданы! Позвоните, чтобы мне прислали такси. . . » Но до приезда такси она трижды посылала меня справиться о больном. Наконец в половине двенадцатого она уехала. Она оставила мне адрес гостиницы возле Ниона, куда я должен переслать ей мебель. Если хотите, я его вам дам. . .

Прибой

Вот уже три месяца и восемнадцать дней Жан Дюпон искал повод порвать со своей любовницей, но как-нибудь так, чтобы не сказать ей просто: «Я тебя больше не люблю», – во что влюбленные женщины никак не хотят верить. Седьмого декабря в девять часов вечера он отправился к ней подготовить почву. Конечно, в этом случае лучше всего разыграть переутомление, чуть оттененное печалью. Конечно, несколько фраз придется сказать для начала, поэтому Жан Дюпон мысленно повторял: «Знаешь, я немного переутомился. . . Не обращай внимания. . . Нет, это пройдет. . . Небольшое истощение. . . Тебе не понять. . . Да, да, я слишком много работал в последнее время. . . Расскажи-ка лучше о себе, дорогая. . . »

Но «дорогая» в этот вечер совсем не походила на ту игривую молодую кобылку, к которой он привык. Глаза, мокрые от слез, покрасневшие раздраженные ноздри, а помада, как экзема, расползлась вокруг губ. Она не ответила, когда он чмокнул ее в щечку. Не пригласила присесть в кресло, в котором он устраивался каждую среду и каждую субботу на протяжении последних пяти лет. Она не прильнула к его мужественной груди, мурлыкая: «Ты пахнешь улицей». Не шепнула на ушко: «Я знаю, о чем ты думаешь, шалунишка!» Нет, она этого не сделала. Дениз Паке посмотрела ему прямо в глаза с выражением женщины, прячущей в ридикюле пузырек серной кислоты. Она произнесла замогильным голосом:

– Жан, я больше тебя не люблю. Нам следует расстаться.

– Что? – взревел он.

Неожиданная радость ошарашила.

– Дорогой! Дорогой! – вскричала Дениз. – Я тебе сделала больно, да? Но так нужно. Я люблю другого. Одного австралийского дантиста. Кстати, я рассказала ему о тебе. Он тебя очень уважает, хотя вы и незнакомы. . .

А дальше сцена вышла просто прелестной. Вздохнув с облегчением, счастливый Жан Дюпон притворился, будто мужественно сдерживает отчаяние: зубы сжаты, будто его шарахнуло электрическим током; под кожей на челюсти ходят желваки; пальцы вцепились в спинку стула, будто в перила моста; дыхание прерывисто.

– Понимаю, понимаю, – стонет он.

А заплаканная, в расстегнувшейся блузке Дениз подробно рассказывает, как это произошло:

– Сначала я противилась. Но это было сильнее меня, сильнее нас. . .

– Он твой любовник?

– Да.

– Прощай, Дениз.

– Мы останемся друзьями, правда?

– Между нами дружбы быть не может.

– Но ведь нам прядется ежедневно встречаться на работе.

– Я перейду на другое место. Во «Франкфуртской компании трубочек и пипеток» больше десятка контор. Только выбирай!

– Ты меня возненавидел?

– Нет, я пытаюсь тебя забыть, – Ты страдаешь?

Жан Дюпон вспомнил какой-то фильм, где бородатый молчаливый актер на аналогичный вопрос отвечал одним словом: «Ужасно».

И тоже ответил:

– Ужасно.

Затем он открыл дверь и переступил порог с видом человека, которому нанесли смертельный удар. Не успела за ним закрыться дверь, он вздохнул с облегчением, хлопнул в ладоши 183 Анри Труайя Прибой и бегом бросился вниз по извилистой, темной лестнице, пахнущей пригорелым жиром.

На улице в лицо ему ударил свежий ветер, и он остановился на минуту перевести дыхание.

Свободен! Свободен! Свободен! Мимо него проносились в праздничном шуме автомобили.

Прохожие радостно улыбались. Витрины магазинов сияли огнями. Зеленые, красные, голубые вывески на домах вспыхивали и угасали в каком-то бешеном танце. Даже дождь был праздничным: казалось, будто вокруг уличных фонарей с матовым стеклом стекают капли растопленного масла. Жан Дюпон почувствовал, как весь мир радуется вместе с ним.

Как он может сейчас ехать на метро? Какая глупость! Он возьмет такси. Такси, а потом кино. Кино, а после сеанса он насладится кружкой темного пива. Полкружки пива, и, если посчастливится, подцепит какую-нибудь девицу – «интрижка», как говорил его коллега Клиш.

Целая вереница такси выстроилась посреди бульвара Монмартр. Жан Дюпон бросился к ним. Но не успел добежать и до половины дороги, как от автомобильной сирены у него екнуло сердце. Какая-то машина, обогнув вереницу неподвижных автомобилей, неслась прямо на него. Он хотел было отскочить, поскользнулся, упал. Две бездушные фары разрезали темноту.

Световая реклама харкнула кровью на мокрый булыжник.

– А-а! – закричал Жан Дюпон.

Когда он пришел в себя и открыл глаза, возле самого лица увидел чьи-то забрызганные грязью ботинки. А выше – кольцо незнакомых лиц, которые разглядывали его, будто в глубине колодца. Он испугался. Его пронзила жгучая боль. И он снова потерял сознание.

Жан Дюпон был сильно искалечен. Он страдал от множества переломов. «Как минимум, два месяца в гипсе», – констатировал хирург. И прибавил: «Ему еще повезло!»

Через день после несчастного случая Жером Клиш, ближайший товарищ Жана Дюпона по работе, зашел навестить его в больнице.

Он присел у кровати больного с серьезным, сочувствующим видом и вздохнул:

– Бедняжка!

И действительно, на Жана Дюпона нельзя было смотреть без сожаления. Голова его была забинтована так, что виднелся только краешек красного, словно ошпаренного носа, глаза и губы. Левая рука закована в гипсовую шину. Вместо кистей два мотка ваты, ощетинившейся английскими булавками. Ввиду его тяжелого состояния его поместили в отдельную палату.

– Да, мне досталось, – согласился он.

Товарищ пожал плечами:

– И все из-за женщины! Вот тебе и на!

– Как это из-за женщины?

– Да хватит притворяться!

– Постой, о какой женщине ты говоришь?

– Да о Дениз же Паке, черт возьми!