Распятые любовью - Страница 12

Смешно?

– Очень, – с сарказмом ответила бабушка и, погладив меня по голове, предупредила: – ты смотри, в школе такие стишки не рассказывай, а то накажут.

– Ой, баба, – возразил я, – да у нас в школе все рассказывают такие страшилки.

– А ты воздерживайся, – настаивала баба Аня, – мало ли что кому в голову взбредёт. Начальство – оно такое подлючное и мелочное, сегодня с тобой вместе смеётся, а завтра в кандей упекут.

Что это за страшное призрачное помещение, я в ту пору ещё не знал, но в обиходе баба Аня называла кандеем свой погреб, и я никак не мог сообразить, зачем меня туда «упекать». Настанет время, когда я пойму, что бабушкин погреб – это цветочки. Там хоть и холодно, зато провианта полно и вино с самогоночкой имеются.

Что запомнилось мне с тех достопамятных лет, так это девиз «тащи с работы каждый гвоздь – ты здесь хозяин, а не гость». Крали все и всё. Мои родители строили дом, и как, скажите, было не стащить с завода ЖБИ (железно-бетонные изделия) мешок-другой цемента. Рядом с нашим домом проходила железная дорога, там вдоль дороги то в одном месте, то в другом частенько появлялись штабеля с промасленными шпалами. Из них получались надёжные несущие конструкции. Отец мой говорил: у государства можно украсть, это незазорно, учитывая, сколько оно крадёт у народа. Если вы думаете, что мой отец был ярым антисоветчиком, вы заблуждаетесь, он любил Родину, но не красть не мог, потому что нужно было строить дом. А чтобы не прицепился ОБХСС, они с матерью частично покупали стройматериалы, тот же цемент, шпалы и многое другое. Но с таким расчётом, чтобы потом украденное не слишком бросалось в глаза, и можно было всегда предъявить «бумажку», вот, мол, всё по-честному, без обмана у волшебника Сулеймана.

Красть можно было всё, что угодно, но нельзя было перебарщивать. Кради в меру, никто тебя не тронет. Сам руководитель государства с экрана телевизора как-то сказал: «Плохо живем, говорите? А я вот, помню, студентом разгружал вагоны. Три мешка государству – четвертый себе. У нас и теперь вся страна так живет!».

Если вникнуть в суть сказанного, Леонид Ильич – крёстный отец нашей безоглядной коррупции, плавно перешедшей в постсоветскую жизнь.

В ту пору много ходило анекдотов про Брежнева, но мне запомнился особо про перспективы советского человека.

Выступает Брежнев на съезде и говорит:

– Товарищи! В 1980 году у нас не будет мясных продуктов, что предлагаете?

В зале молчание. Вдруг раздается одиночный голос:

– Будем работать по десять часов в сутки!

Брежнев:

– В 1982 году у нас, товарищи, не будет молочных продуктов. Какие будут предложения?

Зал молчит. А тот же голос:

– Будем работать по двенадцать часов в сутки!

Брежнев:

– В 1983 году у нас будет нехватка хлеба и хлебобулочных изделий. Какие будут суждения?

Тот же голос:

– Будем работать круглые сутки!

Брежнев прослезился.

– Спасибо тебе, дорогой товарищ, за поддержку линии партии! Позволь спросить, где трудишься?

– В крематории, Леонид Ильич!

Возвращаемся на родную улицу с мрачным названием. Любопытно то, что на Лагерной улице не было ни одного дома (а это были частные строения), в котором не проживал хотя бы один человек, побывавший в местах не столь краесветных и отрешённых от нормальной жизни.

Пацан с нашей улицы Валёна Ильин пел под гитару на наших почти ежедневных сходках:

На улице на Лагерной родился я и рос,

И на родной той улице был первый мой допрос.

На улице на Лагерной я начал воровать

И от отца сурового пришлось мне пострадать.

Дальше мы все вместе подпевали:

Кто названье ей дал?

Ох, видать впопыхах!

Видно, много страдал

Человек в лагерях…

Лишь спустя много лет до меня дойдёт, что чуда не произошло и исключения не случилось, а название родной улицы – это, как выяснилось, был знак свыше.

Но до взрослой жизни было ещё далеко. Мне, впрочем, как и всем остальным детям, казалось, что повзрослеть может кто угодно, только не мы. Я, к примеру, не мог поверить в то, что когда-то я стану взрослым мужчиной и буду служить в армии. Мысленно загибал пальцы и считал, через сколько лет это произойдёт, но до конца в своих подсчётах так и не доходил – то ли страх завладевал мною, то ли восторг от масштабов и размеров будущей жизни.

Мы действительно росли на улице. В прямом смысле.

Когда я вспоминаю свои детские годы, не могу поверить, что дожил до пятидесяти пяти лет. Сегодня «Водовоз» (фирма, поставляющая питьевую воду), регулярно привозит нам домой воду, я уже и забыл, когда последний раз пил её из-под крана. Мы были другими, пили воду прямо из колонки, расположенной на пересечении Лагерной улицы и переулка Серова, и никогда ни у кого не возникало мысли, что от этого можно заболеть.

Мы как угорелые гоняли на велосипедах, бросая руль, и показывая высший пилотаж, но мы тогда и слыхом не слыхивали ни о каких вело-шлемах. Дядьки-мотоциклисты да, надевали шлемы, но, говорили, что их гоняют ГАИшники, за езду без шлема можно было получить штраф или дырку в талоне, прилагаемом к «правам». Легковые машины были редкостью, но у кого они были, те в глаза не видели подушек безопасности, ремней и прочих чужеземных причудливых атрибутов.

Мы целыми днями, с утра до ночи, пропадали на улице. Родители не звонили в милицию, скорую, а уж тем более в МЧС, потому что его вообще тогда не было. В посадке (лесополосе вдоль железной дороги) мы жарили на кострах принесённый из дому хлеб, кукурузу и сбитых из рогатки воробьёв, почему-то они назывались у нас жидами, пекли в золе картошку, выкопанную в полях на чужих огородах, яблоки из соседских садов. У нас даже была своя поговорка: «В чужом саду яблоки вкуснее». Когда темнело, мы совершали набеги в сады на соседней улице и, возвращаясь к себе, лакомились виноградом, персиками, сливами, вишней, черешней, несмотря на то, что этого добра хватало и в своих дворах. Но кто же будет есть это без риска и ночной романтики, без приключений и авантюры?

Мы дрались, мирились, ходили в синяках, с выбитыми зубами, но наши родители не бегали за нами и не тащили «обидчиков» в суд. Потому что мы решали свои проблемы сами. Мы даже лимонад пили с одной бутылки, и никто не брезговал, не думал о том, что может кто-то чем-то заразиться.

Мы были врождённым подрывниками и диверсантами. Любой из нас, случись война, мог бы повторить подвиги Марата Казея, Володи Дубинина, Жоры Антоненко, Лёни Голикова, Валя Котика. Мы изготавливали из расчёски и утащенных у сестёр пластмассовых кукол «дымовухи», а из баночек из-под валидола ракеты. Мы пилили напильниками стальные трубки и делали из них пугачи и поджигняки-пистоли, засыпали в стеклянные бутылки с водой карбид и взрывали их, случалось, что они взрывались прямо у нас в руках.

Когда я пытался рассказать своему сыну о наших детских кошмарах, он даже не всегда понимал, о чём речь. Читатели старшего поколения наверняка помнят, когда ты пошёл гулять и вдруг случайно порвал новые штаны, куртку или разбил ботинки. Я, к примеру, до сих пор вздрагиваю, вспоминая, когда мама ставила меня в очередь, а сама куда-то отходила «на минуточку», пока моя очередь была далеко, я был спокоен, но как только приближалась, а мамы всё не было, меня охватывала невероятная паника.

Вы помните свои ощущения, когда обнаруживали в манной каше комочки? Или когда во время урока неожиданно «приспичило» в туалет? Каково же было моё разочарование, когда в новогоднем подарке я обнаруживал яблоко, мандаринку, карамельки и ни одной шоколадной конфеты, мне в такие минуты хотелось возглавить ещё одну Октябрьскую Социалистическую революцию и всех детей завмагов, ревизоров, товароведов повесить на школьных фонарях. Как же было обидно, когда ты весь год ждёшь, когда наступит твой день рожденья, а тебе на него дарят какую-то как выражалась мама, «тряпочку» – рубашку, штаны, трусы, майку. Ну, за что мне такое наказание?!