Распоротый - Страница 17

Здесь, на границе Нави и Яви, чувства мои стали, как никогда, остры, и все время, пока я полз, я с тревогой вслушивался в неровный, грозящий смениться последним молчанием стук сердца. Я был совершенно одинок на этой скале, и даже души усопших не вились рядом, стараясь поддержать меня своими бесплотными щупальцами. Это была моя личная схватка – с собой, со скалой, с одиночеством и с поражениями, которые я зачем-то сумел пережить. Именно благодаря своей живучести я и оказался здесь, в ночи, распластанный на плитах, как приколотая к коре бабочка. Ночь нежно обнимала и окутывала меня, карауля ту сладкую минуту, когда я наконец совершу ошибку, которую нельзя будет исправить.

Вся акция заняла, вероятно, совсем немного времени, может быть, полчаса, хотя мне показалось, что я карабкался на эту скалу вечность. Когда я спустился, отодрав по дороге все свои крючья, у меня безудержно дрожали и руки, и ноги, не говоря уже о насквозь мокром от пота комбинезоне. На этот раз судьба удержалась и не подвела черту. Однако впереди у меня был еще целый периметр.

Я посмотрел на часы. Шел четвертый ночной период. Если я хотел закольцевать Драный Угол до рассвета, мне следовало торопиться. Отстегнув присоски, я сидел на рюкзаке и, вытирая лоб наголовником, собирался с силами. Главное было сделано. Теперь меня ожидал относительно спокойный полет вдоль отрогов, но чтобы безбоязненно включить антиграв, я должен был спуститься вниз хотя бы метров на двадцать. А на это сил у меня уже не было. Сидя на рюкзаке, я думал о том, что через четыре часа, когда рассветет, мои мучения так или иначе закончатся. С рассветом я должен буду прекратить кольцевание, чтобы меня не засекли. И где бы я ни остановился, даже если я пройду только половину периметра, задание можно будет считать выполненным. Поставленные датчики все равно возьмут любое движение и любой сигнал. Правда, в этом случае его источник труднее будет локализовать, но что поделаешь. В крайнем случае я был готов слетать еще раз. Пока же – хоть шерсти клок.

И как только я так подумал, передо мною отчетливо, словно наяву, высветилось лицо Давантари, беседующего с сидящим ко мне спиной Юкирой. Лица Юкиры не было видно, но я заметил, что он все время согласно кивает.

– Много ли с него возьмешь? – говорил Давантари. __ Скажи спасибо. Могло ведь и этого не быть.

– Главное – встряхнули парня, – отвечал Юкира, – а то ведь совсем раскис.

Я ни секунды не сомневался, что разговор этот либо уже состоялся, либо состоится в ближайшем будущем. После двадцати дней, проведенных мной за гранью бытия, я стал гораздо легче подключаться к информационному континууму, а оттуда события провидятся достаточно точно. Что ж, это была правда, я на самом деле был инвалидом, калекой, ни на что не способным человеческим обрубком. И отношение ко мне как к калеке не должно было меня задевать.

Тем не менее от этой мысли мне стало совсем тошно. Я вдруг почувствовал, что трудно дышать. И тогда, поправив фонарик, я запредельным усилием воли вздернул с камней измученное тело, пошатываясь, подошел к краю и, высветив в клубящейся под ногами тьме начало спуска, медленно опустился на колени лицом к склону.

Последующие несколько часов я запомнил плохо. Все мое внимание было поглощено ноющими слева под рюкзаком мышцами спины. Особенно сильно давило при вдохе. Это могло означать что угодно: и растяжение, и невроз, и действительно реальную опасность. Я продирался сквозь никак не кончающуюся ночь, механически сажая на каждом километре один из болтающихся на груди контейнеров. Это движение вокруг цирка казалось мне бесконечным. И когда я, закончив кольцевание, опустился на ноги рядом с поселком, мне хотелось только одного: немедленно уснуть там, где я стою.

Поселок и в самом деле был невелик. Мне показалось, что он состоит всего из шести-семи разбросанных в шахматном порядке домов. Точнее сосчитать я не мог. Туман в долине рассеялся, но было еще темно, и, кроме того, поселок буквально утопал в высоких кустах чинзара, за которыми ничего не было видно. Я подходил с подветренной стороны, задыхаясь от одуряющего запаха этих цветов. Кое-где из белой кипени проглядывали изящные силуэты крылец, веранд и вытянутых вверх крыш. Судя по всему, поселок был очень красив. Я даже удивился, что в Драном Углу могло вырасти такое чудо.

Пожалев, что мне так и не удастся полюбоваться здешней архитектурой, я поправил наголовник, сунул в ухо присоединенную к щупу горошину микрофона и отправился в обход поселка. Несмотря на непрекращающееся нытье спины, я не решился подняться в воздух даже на два метра. Все, что я мог позволить себе, – это настроить антиграв на малую тягу и шагать широким стелющимся шагом, едва отталкиваясь от земли. До рассвета оставалось не больше полупериода, но мне казалось, что я должен успеть.

Дома молчали. Скорее всего они были пусты. Приборы не фиксировали ни человеческих тел, ни лямбда-полей. Я не очень хорошо понимал, как может такой поселок оказаться брошенным, но между его строительством и нынешним днем лежала война, а после войны многое в жизни кажется необычным.

Я уже почти закончил обход, как сигнал в ухе заставил меня насторожиться. В ближнем к дороге домике кто-то был. Судя по высоте тона, масса существа была довольно большой, но, чтобы выяснить это точнее, надо было подобраться к домику достаточно близко. Пока я чуть ли не на корточках крался между кустов, небо начало светлеть. Пора было сматываться, иначе я мог нарваться на неприятности.

В домике спал человек. Я убедился в этом, когда из динамика моего уловителя послышался храп. Другое дело, что я не смог понять, один он там или с кем-то, но главное я знал теперь точно: поселок был обитаем, и обитаем ровно в такой степени, в какой может быть обитаем контрольный пост роя. Нельзя сказать, что этот вывод добавил мне энтузиазма, но зато теперь я начинал верить, что нахожусь на верном пути.

Глаза мои слипались, и в груди не переставало тянуть. Конечно, это было сравнительно невысокой ценой за выполненное задание. Однако я хорошо понимал, что в ближайшие часы цена может измениться. Чтобы этого не произошло, я должен был торопиться в гостиницу, где меня с нетерпением ожидал кибердоктор. Поэтому, быстро добравшись до дороги на Лайлес, я не стал отдыхать, а скатился к заросшей местной разновидностью камыша Тесеко и полетел, пока можно было летать, к морю. Когда окончательно рассвело, я был уже недалеко от устья, откуда пешком до города оставалось не больше, чем полпериода. Теперь я мог остановиться, чтобы переодеться и перекусить.

Рассвет я встречал, сидя под кустом мергса, устало жуя мятый сандвич. В лицо мне дул теплый и сырой ветер, принося облегчение горящему лицу и избитым рукам, с пальцев которых через пару дней начнет слезать кожа. Еще несколько часов назад я был высоко в горах, в двух шагах от давно манивших меня заснеженных пиков, а теперь сидел в сумрачном свете раннего утра на берегу лесной речки, чувствуя мрачное удовлетворение от того, что пока еще жив.

Я словно впервые переживал то отстраненное изумление, которое охватывает любого, скатывающегося вниз с только что покоренной вершины. Это странное ощущение. Тот, кто хоть раз ходил в горы, меня поймет. До этого ты весь день, а то и два ползешь вверх по леднику и скалам, висишь на лесенках, стоишь на страховке, проходишь, в кровь обдирая спину, камины и рубишь, как проклятый, ступени во льду. Потом ты еще пятнадцать минут тихо сидишь на крохотном пятачке вершины, любуешься видами и пьешь какой-нибудь сок. А потом наступает время спускаться. И тут обнаруживается, что то, что ты, корячась и срываясь, проходил вверх часами, укладывается при спуске в считанные минуты, Дюльфер на скалах, глиссер на снежнике, и вот уже тропа, и ты ошалело, со страшной скоростью летишь вниз под собственным весом, едва успевая по-лошадиному выбрасывать вперед ноги.

Остановиться нельзя – за тобой бегут другие. Споткнуться – значит пересчитать своим телом сотни метров острых камней. И ты бежишь! Бежишь так, как не бегал никогда в жизни. Бежишь на грани между восторженным полетом и смертельным падением. Бежишь, словно в этом беге для тебя заключен смысл жизни. А потом, совершенно одурев от этого гона, сидишь на лугу возле палаток, безразлично отмечая, что руки и ноги у тебя дрожат такой крупной дрожью, какая бывает, когда через человека пропускают ток. Однако сил прекратить это у тебя нет. И вот когда ты понимаешь, что не можешь даже изменить позу и лечь, приходит минута абсолютного, полного, практически безбрежного покоя – покоя, насквозь пронизывающего твое остывающее тело и уносящего тебя в неземное далеко.