Расплата. Трилогия - Страница 3

   Его тело умирало, он уже не в силах был сделать ни одного движения без посторонней помощи, но дух его по-прежнему был бодр и сердце его по-прежнему горело любовью к Родине.

   "Россия... нет, даже для вечности не могу забыть тебя!.." -- писал он в своем дневнике, незадолго до Цусимского боя.

   Только о ней, о России, были его думы и в долгие дни болезни.

   "Господи! дай мне счастье хотя бы каплей в океане, хотя бы искрой в пожаре послужить ее спасению! -- говорил он в том же дневнике. -- Не было бы во всей вселенной счастливее меня, если бы Ты дал мне перед смертью счастье видеть ее торжествующей..."

   И если не исполнилась эта последняя его мольба, если не суждено ему было увидать возрождение боевой славы России, ее торжество, то послужить своей Родине ему было дано в полной мере.

   Он послужил ей и кровью своей, пролитой в бою с врагом, а еще более -- своим правдивым словом, горькою правдою о тех событиях, которых он был нелицеприятным свидетелем и летописцем.

   Критики произведений моего брата ставили ему в заслугу, что он, в своих описаниях, стремится быть строго объективным и мало дает места личным переживаниям. Он и сам говорит в своем предисловии к "Бою при Цусиме", что усиленно избегал говорить о себе, чтобы "не вызвать обычного, в подобных случаях, упрека, что автор повествует не столько о развитии боя и о действиях окружающих, как о собственной особе".

   Но теперь, когда произведения моего брата, переведенные на все европейские языки, получили столь огромную известность, теперь, когда он умер, оплаканный, по словам "Times", "всеми, кому дорога истинная морская доблесть", и когда печать всех цивилизованных стран, и Старого и Нового Света, высказала глубокое соболезнование по поводу его безвременной кончины, мне думается, что настало время дать возможность многочисленным читателям его произведений ближе ознакомиться с личностью их автора.

   С этой целью я готовлю в настоящее время к печати "Дневник Вл. Семёнова (1904-1909 гг.)", который он вел во время войны изо дня в день, а после войны с перерывами. Последняя запись в этом дневнике помечена 3 сентября 1909 г., т. е. уже незадолго до начала болезни.

   Этот самый дневник послужил брату материалом для трилогии, которая, по его собственному выражению, является не чем иным, как "литературной обработкой дневника". В "Расплате" и в "Цене крови" довольно часто встречаются даже точные выдержки из сделанных в этом дневнике записей.

   Тем не менее дневник представляет большой самостоятельный интерес. В нем читатели найдут и некоторые фактические данные, по тем или другим соображениям не помещенные братом в его книгах и таким образом дополняющие их. Но главная ценность дневника -- именно те чисто личные переживания, о которых брат старался, насколько это было возможно, меньше упоминать в своих книгах.

   Эти переживания брата, эти интимные его беседы с самим собою дают полное представление об его внутреннем мире, который был озарен только одним никогда не заходившим солнцем -- любовью к Родине.

   "Клятву, страшную клятву даю: Тебе, Родина, весь остаток моей жизни, все силы, всю кровь!.. Тебе -- всё!.."

   И он сдержал свою клятву...

Август, 1910.

Виктор Семёнов

Расплата

Часть первая

Оборона Порт-Артура

I

Отъезд из Петербурга. -- В сибирском экспрессе. -- Первые вести о войне. -- Прибытие в Порт-Артур

   -- Ну, вот. Добились своего. Теперь уж нечего разговаривать. Дай Бог, в добрый час!.. -- говорил адмирал, прощаясь со мною, и уже в дверях скороговоркой добавил: -- Послушайте совета: не суйтесь зря. Судьба везде найдет. Если само начальство вызывает охотников -- значит, надо, а без этого -- свое дело хорошенько делайте, и довольно. Выскакивать нечего. Погибнуть нетрудно и не страшно, но погибать зря -- глупо!

   Проведя почти всю службу (за исключением двух лет в академии) в плаваниях на Дальнем Востоке, я осенью 1901 г. получил предложение занять место адъютанта штаба кронштадтского порта, соединенное с должностью адъютанта главного командира по его званию военного губернатора. Несмотря на нелюбовь к береговым штабам и канцеляриям, нелюбовь, взращенную долгой службой исключительно в строю, т. е. на воде, я согласился, и даже охотно, так как в то время главным командиром в Кронштадте был вице-адмирал С. О. Макаров.

   Не берусь давать здесь характеристики покойного адмирала, так трагически погибшего в тот именно момент, когда, наконец, после долгих лет борьбы с людьми, упорно тормозившими все его начинания, злорадно "совавшими палки в колеса", -- он получил возможность без помехи, неся ответственность только перед Государем Императором, отдать на пользу Родине свои способности, ум и неутомимую энергию. Его дела -- достояние истории.

   Я не обманулся в моих ожиданиях. Служить с адмиралом было нелегко; приходилось частенько недоедать и недосыпать, но в общем жилось хорошо. Отличительной чертой его характера (которой я восхищался) являлась вражда ко всякой рутине и, положительно, ненависть к излюбленному канцелярскому приему -- "гнать зайца дальше" -- т. е. во избежание ответственности за решение вопроса сделать на бумаге (хотя бы наисрочной) соответственную надпись и послать куда-нибудь в другое место "на заключение" или "для справки".

   Единственные случаи, когда на моих глазах адмирал терял самообладание и лично, или по телефону, отдавал портовым чинам приказания в резкой форме, делал выговоры, грозил ответственностью за бездействие и проч., -- это бывало именно тогда, когда обнаруживалось с чьей-нибудь стороны стремление "гнать зайца дальше" или утопить какое-нибудь требование в массе справок.

   Нечего и говорить, что я, как "прирожденный строевой", глубоко сочувствовал такому настроению моего начальства и готов был служить ему по мере сил. Словом -- как я уже говорил -- жилось хорошо.

   Но вот осенью 1903 года в воздухе запахло войной, и, несмотря на весь интерес тогдашней моей службы, я заволновался и стал проситься туда, где родная мне эскадра готовилась к бою.

   Адмирал с первого раза принял меня в штыки, но я тоже ощетинился и настаивал на своем. Адмирал пробовал убеждать, говорил, что если война разразится, то это будет упорная и тяжелая война, и за время ее "все мы там будем", а потому торопиться нечего: здесь тоже дела будет до горло, и в такой момент адъютант уходить не имеет права. Я не сдавался и возражал, что если во время войны окажусь на береговом месте, то любой офицер с успехом заменит меня, так как я вместо дела буду только метаться по начальству и проситься на эскадру.

   За такими спорами раза два-три чуть не дошло до серьезной размолвки. Наконец адмирал сдался, и 1 января 1904 г. последовал приказ о моем назначении старшим офицером на крейсер "Боярин". Еще две недели ушло на окончание срочных дел, сдачу должности, и прощание, с которого я начал эту главу, происходило уже 14 января.

   В Петербурге, являясь перед отъездом по начальству, я был, конечно, у адмирала Р. и после обмена официальными фразами не удержался спросить: что он думает? будет ли война?

   -- Не всегда военные действия начинаются с пушечных выстрелов! -- резко ответил, адмирал, глядя куда-то в сторону. -- По-моему, война уже началась. Только слепые этого не видят!..

   Я не счел возможным спрашивать объяснения этой фразы -- меня поразил сумрачный, чтобы не сказать сердитый, вид адмирала, когда он ее выговорил. Видимо, мой вопрос затронул больное место, и в раздражении он сказал больше, чем хотел или чем считал себя вправе сказать...