Расплата. Трилогия - Страница 153

   Надо ли пояснять, что этим способом воздействия рот был заткнут только мне, а "нововременские" рыцари "без страха и упрека" заголосили еще пуще...

   Как раз в это время доктора решительно заявили, что если я не уеду куда-нибудь в теплые страны для климатического лечения, а в особенности для отдыха, вне омута раздражающих и волнующих меня сплетен, то, по всей вероятности, дожить до торжества правды мне не придется. Составили и требуемое законом медицинское свидетельство. (Забыл упомянуть, что из большого пальца левой ноги был без труда извлечен, почти сам вышел, осколок кости, и рана начала быстро заживать.)

   По делу о сдаче миноносца "Бедовый" была уже назначена особая следственная комиссия. (Почему-то отдельно от комиссии по сдаче судов вообще.) Я явился к ее председателю и просил допросить меня поскорее, так как я могу показать немного, да и это немногое не заслуживает особого доверия в качестве показания тяжело раненного, у которого бред и действительность, виденное лично и слышанное впоследствии легко могли перепутаться в воображении. Цену таким "воспоминаниям" я хорошо знал из личного опыта, когда убеждался, что "собственноручно и тогда же сделанные" и затем позабытые заметки оказывались в противоречии с яркой картиной, создавшейся, очевидно, много позже под впечатлением рассказов окружающих.

   Меня допросили и отпустили на все четыре стороны.

   Еще несколько дней -- и я, поселившись в отеле "Сар Martin" (между Ментоной и Монте-Карло), на берегу лазурного моря, в роще альпийских сосен, отрешился от мира.

   Русских газет и журналов здесь не получалось вовсе. "Figaro" и "Galois" давали о наших делах два-три десятка строчек, да и на те я старался не обращать внимания.

   Единственная работа, за которую я взялся и решил, хоть через силу, закончить, была "Бой при Цусиме".

   Согласно данному слову -- не печатать ничего помимо цензуры начальства, я всячески устранялся в своем повествовании от малейших суждений по вопросам стратегическим и тактическим, от всякого "разбора" операции, но с тем большим увлечением отдавался фотографически точному воспроизведению деталей, беспощадно отбрасывая все, что могло бы во мне самом возбудить хоть тень сомнения, как не отмеченное в записной книжке или не подтвержденное живыми свидетелями. Странно, какой утомительной оказывалась такая работа! -- Два-три часа, результатом которых были две-три странички почтовой бумаги, укладывали меня на диван, и я засыпал тяжелым, беспокойным сном... Отчасти понятно -- ведь я принуждал себя заново переживать все пережитое... И так -- больше месяца...

   Слава Богу! -- кончил и сдал на почту, адресовав (для верности, чтобы не задержали толстого пакета на границе) самому Рожественскому с просьбой передать моему брату, который озаботится и цензурой, и печатанием.

   "Исполнив долг, завещанный от Бога", я собирался предаться чисто растительной жизни, как вдруг получил письмо от старого приятеля, который вообще не проявлял склонности выражать нежные чувства, а в корреспонденции со мной не состоял вовсе, но в данном случае поступил истинно по-дружески.

   Позволю себе привести из этого письма дословные выдержки: "...господа, которых ты собирался изобличать, а частью уже и вывел на свежую воду, орудуют вовсю. Уверенно говорят, что ты "бежал" за границу и в Россию не вернешься, потому что ты -- главный виновник сдачи "Бедового" и тебе грозит расстрел. Это -- для примера, чтобы показать, до чего доходят. Следствие -- официально -- тайна. Но это лишь способствует успеху клеветников, которые намекают, что для них завеса над тайной приподнята. Вполне возможно (по их положению) и тем легче им поверить, а между тем они врут бесстыдно. Убедился лично. С общественным мнением теперь считаются, а потому и здесь идет подготовка. На верхах тебя расписывают ярко-красным, потрясателем основ, а в противоположном лагере (есть и на то верные люди) изображают бешеным черносотенцем, способным на все, до предательства включительно. Говорят, что Рожественский для поддержания дисциплины вешал людей десятками, а ты в этом деле был его правой рукой, но об этих казнях "приказано" молчать (Надо ли говорить, что за все время существования второй эскадры на ней не было ни одной смертной казни, а сам адмирал был принципиальным ее противником). Словом -- ничем не брезгуют. Приготовься, что хамить будут с обеих сторон. Цель -- опорочить тебя лично по суду или вопреки суду, чтобы дискредитировать всякое твое свидетельство. Пишу, чтобы ты не был в неведении. Это -- глупее всего. Пожалуй, приезжай поскорее (хоть легенда о бегстве разрушится). Можешь и побрыкаться, но, думаю, ничего не выйдет. Предрешено посадить тебя на скамью подсудимых. Однако попробуй -- чем черт не шутит..."

   Через четыре дня после получения этого письма я был уже в Петербурге.

   Характеристика положения оказалась и меткой, и глубоко правдивой.

   Попробовал "брыкаться", но действительно ничего не вышло. Отчасти сам виноват: не мог допустить мысли, чтобы почтенный председатель комиссии в вопросах жизни и чести мог подчиняться каким бы то ни было внушениям. Но не буду говорить о нем: судьба достаточно жестоко его покарала... и всего через три месяца после того, как он сдался на роль неправедного судьи... Что бы ни толковали вольтерьянцы -- не могу видеть здесь простого случая, совпадения обстоятельств...

   Попытка сослаться на Высочайший приказ по Военному министерству, согласно которому "офицеры, взятые в плен ранеными", прямо возвращались в свои части -- была безуспешной. Хуже того -- я встретил явное недоверие, когда говорил о моих ранах, и встретил его со стороны комиссии, которая ни у одного из вызванных ею лиц не нашла нужным осведомиться о том, в каком положении я находился. Фельдшер, подавший мне первую помощь, и доктор, перевязывавший меня на "Бедовом", вовсе еще не были опрошены, а решение -- уже принято... Всего этого я в то время не знал, так как следствие -- тайна (от лиц, в нем заинтересованных), был полон недоумений и мучился вопросами: "Неужели они забыли? неужели ничего не могли сказать?" -- А их... -- просто, не спрашивали...

   Я указывал на пример следственной комиссии по делу о сдаче отряда Небогатова, где, несмотря на состоявшийся уже Высочайший приказ о предании суду всех офицеров, председатель настоял на выделении из числа обвиняемых не только тяжело, а хотя бы серьезно раненных. -- Но... то был другой председатель.

   Я просил медицинской экспертизы, основанной на показаниях фельдшера, доктора и других лиц. Экспертиза была дана. Был вызван лейб-хирург Муринов, но в руках его не оказалось никаких данных, кроме непосредственного освидетельствования шрамов, оставшихся на моем теле, и он дал... весьма уклончивое заключение, умолчав о том, что дает его без всяких оснований. Ведь я-то и мысли не мог допустить, чтобы при назначении экспертизы комиссия не исполнила моего основного требования -- опроса свидетелей (повторяю, что следственное дело было для меня тайной); но как он, доктор медицины, призванный для решения вопроса, затрагивающего больше, чем жизнь, мог пренебречь этим обстоятельством?.. После этой, с позволения сказать, экспертизы мне стало очевидно, что в первой стадии дело мое предрешено, и "брыкаться" -- бесполезно. К тому же "друзья" из-под "шпица" (а как было разобрать, кто из них предатель, кто нет?) усиленно внушали, что "гласный суд -- наилучшая реабилитация", что недаром сам Рожественский требует, чтобы и его тоже судили...

   Для руководства следствием и составления обвинительного акта по этому делу наличных сил прокуратуры морского ведомства оказалось недостаточно. 9 января 1906 года их пополнили переводом (из Министерства юстиции) А. И. Вогака, с переименованием его в генерал-майоры. Он-то и выступил в роли обвинителя.