Расплата. Трилогия - Страница 152

   В 6 ч. 45 мин. вечера пошли дальше".

   "29 ноября. -- Плетемся в хвосте поездов с запасными со скоростью 18 верст в час".

   "30 ноября. -- За ночь обманным образом на глухих разъездах обогнали несколько эшелонов; зато, удирая таким способом, едва не засели в открытой степи из-за недостатка воды. Занятное путешествие!

   В 12 ч. 30 мин. дня прошли мост через Обь. На правом берегу реки близ станции вырос целый город -- собор, правильно разбитые улицы, извозчики с номерами, -- а помню, как я проезжал тут десять лет тому назад на почтовых: была пустыня".

   "1 декабря. -- В Омске (в 9 ч. утра) добыли кое-какие газеты. Только и читаешь про военные бунты. Впрочем, сведущие люди предупредили, что все телеграммы идут через цензуру "комитетов", искажаются, а часто и просто фабрикуются. Утешительная поправка, без которой можно было бы подумать, что на Руси живого места не осталось, а между тем мы едем и, кроме буйства запасных, ничего еще на себе не испытали".

   "2 декабря. -- Увлекшись газетными известиями и толками по поводу них, забыл переменить компресс. Ночью он высох. Проснулся под утро от боли. Пришлось отмачивать, отдирать... Сегодня едва брожу. Главное -- довезти бы до Петербурга, не слечь в дороге.

   11 ч. утра. Челябинск. По внешности -- все спокойно".

   "3 декабря. -- 9 ч. утра -- Уфа.

   7 ч. вечера. -- Уже около ста верст плетемся позади воинского поезда с запасными. Не пускают вперед. Таких "боевых" эшелонов впереди -- целая серия. Один удалось обогнать благодаря хитрости дежурного по станции, но бедняга за это жестоко поплатился (сообщили вдогонку по телеграфу) -- был избит почти насмерть. Становится все занимательнее".

   "4 декабря. -- Ночью долго стояли на станции Кинель. Станционное начальство получило по телеграфу угрозу, что будет сожжено живьем, если не пропустит вперед нас три эшелона (те самые, что мы обогнали с такими ухищрениями).

   В 12-м часу дня прибыли в Самару. Положение -- безнадежное. Путь -- в полной власти запасных. Путейцы на вопрос: "Когда же приблизительно доберемся до Москвы?" -- только рукой машут. Полная анархия. Комендант станции чуть не плакал, рассказывая о своем полном бессилии...

   Вдруг -- чудо. Узнали откуда-то, что в поезде адмирал Рожественский (наш вагон был прицеплен к "последнему" экспрессу). Собралась толпа; устроили овацию. Адмиралу трижды пришлось выходить на площадку и раскланиваться. Путь открыт. В 12 ч. 30 мин. дали полный ход.

   Около двух часов дня подходили к какому-то полустанку, имея предупреждение, что здесь стоят целых два "боевых" эшелона. Уменьшили ход, опасаясь -- не задержат ли (переводом стрелки на запасный путь). Прибежал начальник поезда, бледный, взволнованный... говорит, что у станции по обе стороны -- сплошная толпа, и лучше остановиться добром... Чуть движемся... Но стрелки стоят правильно -- дорога свободна... Неожиданно справа и слева несется "ура!"... Более 2000 человек громоздятся по насыпи, спотыкаясь, бегут за поездом, кричат, бросают кверху папахи... Оказывается -- самарские эшелоны телеграфировали товарищам, что с экспрессом едет адмирал, а потому впереди нам уж нечего опасаться задержек... Трогательно и лестно, но странно..."

   "5 декабря. -- Бойко бежим, как полагается экспрессу. -- 6 ч. вечера -- Тула. 11 ч. 15 мин. -- Москва".

   "6 декабря. -- Наш вагон прицепили к пассажирскому поезду, и в 12 ч. 15 мин. ночи мы тронулись в последний перегон.

   "В 5 ч. 30 мин. дня прошли Любань. Подходим к Петербургу... Эх! не так думалось возвращаться... Тяжело на душе..."

* * *

   В дальнейшем мои заметки не представляют такого общественного интереса, чтобы стоило приводить их дословно, изо дня в день; но для полноты грустной повести, здесь рассказанной, мне кажется необходимым в кратких, общих чертах передать содержание моего дневника и за последующие шесть месяцев.

   С прибытием в Петербург стало очевидным, что истинными выразителями настроения, господствовавшего в "приемных", были генерал Д. и его спутники, а отнюдь не представители владивостокского гарнизона и действующей армии (не говоря уже о серой массе запасных), знавшие "цену крови" и встречавшие нас так сочувственно.

   В Петербурге нас встретили враги тем более опасные, что большинство первоначально разыгрывало роль самых преданных друзей... А когда выяснилось, что адмирал не только хочет, но и в силах работать, причем повторение прошлого считает за "сознательное преступление" и собирается камня на камне не оставить, -- тогда создалась против него могучая коалиция из членов того сословия, которое издревле считало морское ведомство своей "жалованной вотчиной, данной на кормление".

   В ближайшие же дни по прибытии в Петербург адмирал представил свое последнее донесение -- о плавании эскадры Китайским морем в Корейский пролив, о первом соприкосновении с неприятелем, об обстоятельствах, предшествовавших бою при Цусиме, и о развитии последнего до того момента, когда он (Рожественский) выбыл из строя и потерял способность давать себе отчет в совершавшихся событиях. В непродолжительном времени было представлено им и дополнительное донесение, являвшееся сводкой взаимно проверенных рапортов командиров и офицеров, уцелевших в разгроме, и план маневрирования наших и неприятельских сил. Ни один из этих документов (равно как и все донесения адмирала Рожественского с пути) не были опубликованы (Ни тогда, ни доныне). Зато газеты были переполнены апокрифическими рассказами о различных моментах и эпизодах боя, записанных якобы со слов очевидцев.

   Говоря "якобы", не хочу быть голословным: в моих руках имеется документ, свидетельствующий, что газета "Новое Время", получив для оглашения в печати несколько писем погибшего на "Суворове" лейтенанта Вырубова, не только не напечатала все полученные письма, но и в напечатанных позволила себе делать пропуски, "редактировать" их так, чтобы они служили определенным целям. Глубоко убежден, что и письма корабельного инженера Политовского, которого я лично знал и всегда считал за человека высокопорядочного, изданные отдельной книгой под заглавием: "От Либавы до Цусимы", -- были тоже "редактированы" в этом же смысле.

   Да не подумают читатели, что я хочу выставить людей, руководивших клеветнической газетной кампанией против адмирала Рожественского, какими-то мелодраматическими злодеями. Вовсе нет! Это были господа, отнюдь не исповедовавшие идеи: "зло для зла", как "искусство для искусства". Цели их были чисто практические, "шкурные". Надо было во что бы то ни стало сохранить в общественном сознании ту картину боя, которая была наспех в первые же дни создана патентованными стратегами, опиравшимися в своих суждениях на заведомо не заслуживающие доверия телеграммы американских корреспондентов.

   Ведь если бы тогда, в конце 1905 года (вспомните это время!), были опубликованы донесения адмирала, в которых он с солдатской прямотой говорил, что ни с теми силами, какими он сейчас располагает, ни с "обузой", которую ему собираются навязать (небогатовский отряд), он "не имеет надежды на успех"?.. Если бы выяснилось, что не отсутствие таланта и тем более мужества и самоотвержения, а полная негодность оружия, с которым люди, верные долгу, были посланы не в бой, а на бойню, -- были причиной неслыханного разгрома? Если бы каждому до очевидности ясно стало, что виноваты не те, что "не все погибли", а пославшие их на бесславную гибель? Что бы случилось? Что могло бы случиться? Какими последствиями могло бы грозить такое просветление общественного сознания для господ, мирно проживающих под шпицем Адмиралтейства и даже вне его?..

   Для меня, с моими еще не закрывшимися ранами, полубольного, полного горечи вынужденного безмолвия, невозможности гласно ответить клеветникам, орудовавшим в печати, дальнейшее молчание являлось непереносимым! Я выступил с целым рядом статей, в которых цифрами, документально доказывал (и, смею думать, доказал), что творцы третьей (небогатовской) эскадры, задерживая Рожественского на Мадагаскаре, обманывая общество подсчетом мифических "боевых коэффициентов" судов, которые могут быть посланы для увеличения сил второй эскадры, -- совершали преступление перед Россией!.. Покончив с этим вопросом, я обещал читателям в следующих статьях дать правдивое описание самого боя и обстоятельств, ему предшествовавших, но тут... был вызван к морскому министру, адмиралу Бирилёву, который отдал мне категорическое приказание: без цензуры начальства не писать ничего о минувшей войне. При этом мне было указано, что такое запрещение, конечно, легко обойти, найдя подставного автора, который "писал бы с моих слов", но министр вполне доверяется моему слову (конечно, если я согласен дать таковое). В качестве мотива указывалось, что для расследования всех подробностей постигшего нас несчастья уже назначена особая комиссия (Комиссия эта трудилась два года с лишним. Результаты трудов ее еще и доныне не опубликованы, но, судя по тому, что членами ее состояли исключительно люди, не принимавшие фактического участия в минувшей войне (а были и такие, что никогда не только не командовали, но даже и не плавали на судах линейного флота), -- заключение легко может быть предсказано) и преждевременные выступления отдельных лиц имели бы неблаговидный характер попыток повлиять на общественное мнение, что недопустимо с точки зрения служебной корректности и т. д. Тогда я еще был на службе, а потому, получив приказание, в точности его исполнил и (уж конечно) не нарушил доверия, оказанного моему слову.