Раненный (ЛП) - Страница 8

— Хочешь сказать, что если я буду следовать всем рекомендациям врачей, то найду настоящую любовь? — спросил Томас, закатив глаза, что очень соответствовало поведению тринадцатилетнего мальчишки, словно «настоящая любовь» интересует только девочек.

— А то ты не хочешь быть так же счастлив, как мама с папой? — поинтересовалась Мерседес с серьезным выражением лица и уперев руку в бедро.

Томас снова закатил глаза.

— Все хотят быть так же счастливы, как они.

— Все, кроме тебя? — уточнил Мика.

— Немного смущает, как они зажимают друг друга, словно ровесники моих сестер.

— Всем, у кого родители ведут себя как подростки на выпускном, стоит быть благодарными, — сказала я.

Томас скривился.

— Побудь на моем месте как-нибудь, посмотрим, как тебе это понравится.

— Я бы с радостью, но моя мама погибла, когда мне было восемь.

— Иисусе, Анита, у тебя на все случаи жизни есть самая страшная история.

— Томас, — окликнула его Мерседес, словно призывая быть паинькой.

— Все в порядке, — успокоила я. — У меня есть плохая история почти на любую тему.

— Я не это имел в виду, — сказал он.

— Тогда что ты имел в виду? — уточнила я.

Он вздохнул, нахмурился и тяжело осел в своей инвалидной коляске, словно вдруг устал.

— Я займусь своей физиотерапией.

— И начнешь заниматься в зале, — подтолкнула я.

Он скривился.

— Ты слишком давишь, знаешь об этом?

— Знаю, — с улыбкой ответила я.

— Томас, — снова окликнула его сестра тем самым тоном, какой можно услышать от старших или от родителей.

— Это Анита еще не давит, — сказал Мика.

— Ни капельки, — согласился Натаниэль.

Я взглянула на них.

— От души спасибо, любимые.

Они мне улыбнулись с дивана.

— А ты поспорь с нами, если сможешь, — предложил Мика.

Мне хотелось нахмурится, но в конце концов я улыбнулась в ответ.

— Не могу, так что соглашусь.

Томас наблюдал за нами, словно запоминал, чтобы взять на вооружение.

— Так если я начну занимать физиотерапией и в зале, что тогда?

— Ты вылезешь из инвалидной коляски, отбросишь костыли. Заново научишься ходить, а затем и бегать.

— Врачи не обещают, что я смогу бегать так же быстро, как прежде.

— Я же уже говорила, Томас, врачи не дают гарантий, слишком много переменных, — проговорила Мерседес.

— Если ты приложишь усилия, то сможешь бегать и избавишься от костылей, это же хорошо, верно? — спросила я.

— Ага, — ответил он, и угрюмые интонации снова вернулись к его голосу.

— Значит только ради этого стоит напрячься, так?

Томас нахмурился на меня.

— Думаю, да.

— Кроме прочего ты знаешь, что, если начать заниматься в зале усерднее прежнего, можно стать быстрее, а я знаю, что ты станешь сильнее.

— Думаешь, я смогу бегать быстрее, чем прежде?

— Я не знаю, зато не сомневаюсь, что если ты не начнешь трудиться, то рискуешь провести всю оставшуюся жизнь на костылях или в таком же кресле, как сейчас.

Он взглянул на свою сестру.

— Это правда? Могу я остаться в кресле навсегда?

— Если не станешь заниматься физиотерапией и в зале, не знаю, Томас, и это правда, но все может закончится так плохо, как говорит Анита. Это один из вариантов развития событий, если ты не поможешь нам помочь тебе.

— «Помоги нам помочь тебе» — это все чушь, — вмешалась я. — Тебе тринадцать, ты уже достаточно взрослый, чтобы помочь себе самостоятельно, если вообще собираешься.

— Что значит «если я вообще собираюсь»?

— Это определяющий момент в твоей жизни, Томас. Ты можешь собраться и сделать для себя все возможное, а можешь начать жалеть себя, ничего не делать, и когда Мерседес будет выходить замуж, ты сможешь проехаться к алтарю на инвалидной коляске. Может, Мэнни подарит тебе одну из тех спортивных колясок.

— Ты пугаешь его, — ахнула Мерседес.

— Хорошо, он должен быть напуган, — я наклонилась, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. — У тебя есть выбор, Томас, это твоя жизнь. Можешь оставить себя на всю оставшуюся жизнь калекой, а можешь бороться за возможность бегать, но не вини в этом того, кто подстрелил тебя, ведь, если бросишь физиотерапию и тренажерку, если ты не приложишь усилие, это будет полностью твоя вина.

— Он подстрелил меня! — в ярости прокричал он.

— Да, но тебе решать, быть его жертвой или нет.

— Что это значит? Я жертва. Он стрелял в меня.

— Он подстрелил тебя, но не убил. Он не отнял твою жизнь, а значит у тебя все еще есть шанс получить все, что у тебя было и даже больше. Но если ты не приложишь усилие, чтобы выкарабкаться, тогда плохой парень победит, Томас. Он победит, если ты сдашься, но если ты постоишь за себя, тогда победишь ты, потому что ты вернешь все, что он пытался отнять у тебя. Он проиграет, если ты хотя бы попытаешься, но если ты даже не попробуешь, тогда ты навсегда останешься его жертвой.

— Я не жертва, — сказал он с вновь вернувшейся злостью.

— Докажи: отправляйся на физиотерапию, отправляйся в зал, когда врачи скажут, что уже можно или нужно. Усердно трудись, потому что только так ты вернешь себе свою жизнь, только так ты превратишься из жертвы в выжившего.

— Мне больше по душе слово «счастливый», потому что я не просто выжил, я еще и стал счастливым, — сказал Мика.

— О чем ты? Ты почти как король оборотней, и у тебя есть Анита.

Я не была уверена, как относиться к тому, что меня отнесли к одному из достижений, или к тому, что Натаниэля не было в этом списке.

— Это сейчас, но, когда мне было восемнадцать, на меня напал ликантроп, верлеопард. Он убил моего дядю и двоюродного брата, а меня оставил умирать. Если бы в тех же горах не охотились двое врачей, если бы они не нашли меня почти сразу же, меня бы не было сейчас с Анитой и Натаниэлем, я не стал бы главой Коалиции по Улучшению Взаимопонимания Между Людьми и Ликантропами… Я был бы всего лишь еще одной жертвой ублюдка, убившего моего дядю и брата.

Натаниэль склонился к Мике, обнимая его за пояс. Мика положил руку на плечи Натаниэля и позволил обнимать себя, но не сводил взгляд своих золотисто-зеленых глаз с мальчишки в кресле.

Томас казался шокированным, образ мрачного крутого парня, что он пытался воссоздать, распался на части, пока он пытался переварить сказанное Микой. Он стрельнул взглядом на другого мужчину, обнимающего Мику, и это его взволновано, но он попытался снова вернуться к своей отчужденности или злости, к чему-то, что можно противопоставить правде. Он взглянул на Натниэля и сумел почти пренебрежительно спросить:

— А у тебя какая печальная история?

— Томас, ты грубишь, — возмутилась Мерседес.

— Нет, все в порядке, я помню свои тринадцать, — успокоил Натаниэль.

— И что это должно значить? — спросил Томас, пытаясь разозлиться.

Натаниэль обнял Мику чуточку крепче, но оставался при этом спокойным, он обратил свои лавандовые глаза на мальчишку.

— Когда мне было семь, мой отчим забил моего старшего брата, Николаса, до смерти на моих глазах бейсбольной битой. Николас велел мне бежать, и я сбежал, бежал всю дорогу по улице. К десяти я начал продавать себя за еду, ночлег, чтобы выжить, к твоим годам я подсел на наркоту и отдавался любому, кто заплатит. Габриэль тогда был главой местных верлеопардов, он увидел меня на улице. Мне было семнадцать. Он занимался предоставлением услуг первоклассного эскорта-мужчин, специализировался по оборотням и имел очень особенную клиентуру. Их клиенты не спали с уличными шлюхами и торчками, поэтому он привел меня в порядок, заставил пройти реабилитацию, дал протрезветь и наблюдал, не сорвусь ли я. Когда он наконец обратил меня в верлеопарда, мне исполнилась восемнадцать, потому что он все проверял, смогу ли я сдерживаться. В тот же год он начал водить меня на занятия к Жан-Клоду, чтобы тот научил меня, как одеваться и каким прибором пользоваться на чудных ужинах, чтобы я мог сопровождать кого угодно и куда угодно и не заставлять краснеть. Жан-Клод научил меня двигаться на сцене «Запретного плода», не просто трясти задницей, а танцевать, соблазнять и давать обещания, которые мне не нужно было исполнять. Никому из своих танцоров он не позволял искать клиентов на работе. Мы были только стриптизерами, не шлюхами. Я все еще навещал очень особенных клиентов через Габриэля, но никогда не занимался этим в клубе. Это было несовместимо.