Раненный (ЛП) - Страница 3

— Что же, тогда, миз Конрой, вы сами знаете ответ на свой вопрос.

— Миссис Конрой, не имею ни малейшего желания становиться миз.

— Я предпочитаю обращение «миз», но пусть будет по-вашему, миссис Конрой.

— Я была бы признательна, если бы вы убрали оружие и оставили его с верхней одеждой, будьте так добры.

Я улыбнулась чуточку усерднее, стараясь сделать так, чтобы улыбка коснулась глаз.

— Просите, но я не могу этого сделать.

— Не можете, что значит вы не можете?

— Я не могу сдать свое оружие гардеробщице, словно это сумочка.

— Как вы посмели принести опасное оружие на свадьбу моего сына?

— Вы же в курсе, что я маршал США? — теперь мне всерьез надо было потрудиться, чтобы сохранить улыбку.

— Не понимаю, что это меняет.

— Во-первых, я умею обращаться с оружием, так что, поверьте, безопаснее, если оно будет у меня, а не в гардеробной.

— Это свадьба моего сына, и я не чувствую себя в безопасности, находясь в одной комнате с оружием, так что попрошу вас сдать его вместе с верхней одеждой.

— Во-вторых, в случае чрезвычайной ситуации по закону я должна быть в состоянии среагировать соответствующим образом, в том числе применением оружия при необходимости.

— Я вынуждена настаивать, чтобы вы избавились от этой вещи на торжестве.

— Единственный способ это осуществить — покинуть торжество вовсе, миссис Конрой.

— Не понимаю, зачем вы все усложняете, миз Блейк. Просто уберите это туда, где оно никому не причинит вреда.

— На моем бедре оно никому вреда не причинит, а вот если отдать оружие гардеробщице, которая, вероятно, вообще никогда его в руках не держала, оно может стать опасным и для нее, и для остальных.

— Вы просто упрямитесь.

— Нет, я объясняю вам, что по закону и совести я не могу передать свое оружие незнакомому гражданскому, потому что у вас тут событие.

— Я пришлю своего мужа поговорить с вами об этом.

— Присылайте, это моего ответа не изменит. Пистолет не волшебная палочка, миссис Конрой, сам по себе он не опасен для окружающих, только когда попадает в руки того, кто не умеет с ним обращаться.

— Я пришлю мужа.

— Дело ваше.

— Вы отравляете это торжество.

— Я поступаю так, как должна по закону, это вы все усложняете.

— Это свадьба моего сына.

— А еще дочери моего друга.

— Я расскажу Розите, что вы тут устраиваете.

— Вперед, она будет на моей стороне.

— Она так же, как и я, поймет, как это опасно для ее детей, да и вообще всех вокруг. Святые угодники, да ее сына подстрелили в этом месяце.

Поскольку я была одним из тех людей, кто вызволил Томаса и убедился, чтобы преступник получил свою пулю за содеянное, полагаю, ее аргумент не убедителен.

— Очевидно, вы не всю историю слышали, — заметила я.

— Я слышала достаточно.

Я покачала головой.

— Идите скажите Розите о вашем желании, чтобы я сдала свое оружие в гардероб, скорей.

Она одарила меня полным подозрения взглядом, недовольная моей уверенностью в том, что Розита не согласится с ней.

— Я расскажу обо всем Розите с Мануэлем и пришлю мужа, — повторила она.

Никогда прежде не слышала, чтобы кто-то звал Мэнни Мануэлем, хотя и знала, что именно таким было его полное имя.

— Поступайте так, как считаете правильным, миссис Конрой.

Она раздраженно взмахнула длинными синими юбками. Друзья жениха все были в черных фраках и белых рубашках с галстуками и кушаками насыщенного синего цвета. Подружки невесты были в королевском синем, который на каждой смотрелся потрясающе. Платья даже были не так уж и чудовищны, они не всем подходили, но ни на ком не выглядели так, словно на их теле распустился да так и застыл синий цветок.

Натаниэль вернулся ко мне, улыбаясь, галстук был ослаблен, несколько пуговиц на рубашке расстегнуты, обнажая сильную линию горла и лишь намекая на вид груди.

— Прекрасный DJ, — сказал он.

Я поцеловала его, и он притянул меня в объятья достаточно близко, чтобы я могла уткнуться ему в грудь. Я позволила ему укутать себя своим теплом и запахом ванили. Для меня он всегда пах ванилью, отчасти благодаря шампуню, мылу и прочему, но подо всем этим был еще и сладкий аромат его самого. Я не была точно уверена ваниль ли это, но вспоминала снежный день, еще до смерти мамы, когда мы испекли печенье и провели весь день, украшая его. Вот как Натаниэль заставлял меня себя чувствовать: как в тот идеальный снежный день с покрытым глазурью сахарным печеньем мамы, над которым поднимается пар, день, когда мама еще была жива и улыбалась мне. Казалось глупым, что тот, кто вызывает у меня мысли о сексе каждый раз, как я касаюсь его, заставляет вспоминать о маме и том снежном дне, но так и было, сейчас так и было.

Натаниэль первым начал отстраняться, что было для него нетипичным, но, едва он убрал одну руку, я поняла почему. С другой стороны в объятия Натаниэля скользнул Мика. Он прильнул головой к груди рядом со мной, и мы обхватили друг друга руками, а с другой стороны обняли Натаниэля за пояс. В нем был метр семьдесят пять, так что мы оба устроились под его руками, прижавшись к его груди щеками так, что я могла потереться носом о лицо Мики. Мика для меня всегда пах чем-то теплым и пряным, как корица, и чем-то еще, что я не могла определить, и я вдруг снова вернулась на теплую мамину кухню. В тот день она поила нас горячим шоколадом по-мексикански: смесью обычного американского какао и более богатого, темного, пряного напитка. Себе она делала на полную мощь, такой крепкий, что он аж горчил. Я до сих пор помнила вкус, когда она дала мне попробовать, но для меня она делала сладкий шоколад лишь с толикой пряности и жара ее напитка. От кожи Мики исходил аромат экзотических специй, корицы, темного шоколада и воспоминаний, которые я почти забыла. Мама погибла следующим летом после этого снежного дня. Мне было восемь.

Я обнимала их так крепко, как могла, и горло отчего-то сжалось, а на глазах проступили горячие еще не пролитые слезы.

— Ты плачешь? — спросил Мика.

— Почти, — ответила я.

— Что случилось? — забеспокоился он.

— Ничего, абсолютно ничего.

— Так отчего же слезы?

Я перевела взгляд с него на Натаниэля, и первые слезинки скатились по щеке. Они оба выглядели обеспокоенными, пока я не рассмеялась и не процитировала то, что иногда говорит Натаниэль:

— Порой твое счастье так велико, что ты не в силах удержать его в себе, и оно выплескивается из твоих глаз.

Они улыбнулись, а затем обняли меня. В конце концов я высвободилась из объятий, осторожно промокнув глаза, чтобы не размазать подводку. Обычно я не красилась так сильно, но Натаниэлю нравилось, когда глаза были подведены, он научил меня поправлять макияж глаз, не размазывая его ненароком. С бойфрендами, которым приходится наносить макияж на сцену, я стала настоящей женщиной.

— Ненавижу быть тем, кто омрачает такое прекрасное настроение, но Томасу очень больно.

Никто из нас не стал спрашивать, имеет ли Мика в виду огнестрельное ранение, потому что и так было ясно, что он о другом.

— Чем мы можем ему помочь? — спросил Натаниэль.

— Что он сказал? — уточнила я.

— Сперва нам нужно поговорить с Мэнни.

Я поискала Мэнни в толпе, но танцпол был снова полон, а я невысокого роста, даже на каблуках, чтобы что-то разглядеть. У Мики даже каблуков не было, так что именно Натаниэль повел нас вокруг танцующих. Мы просто доверились ему, что он увидел Мэнни, и следовали за ним.

Он танцевал с Розитой, склонив голову на ее внушительный бюст, словно это была его любимая подушка. Она выглядела смущенной и довольной, словно разрывалась между тем, чтобы преподать ему хороший урок, и тем, чтобы насладиться фактом, что спустя тридцать лет после свадьбы, они по-прежнему танцуют словно подростки на выпускном под присмотром наставников.

Натаниэль обнял нас с Микой, сказав:

— Хотел бы я, что бы и мы такими были лет через двадцать.

Я обняла его одной рукой, склонив голову ему на грудь.