Ракеты и подснежники - Страница 5

-- Шестая семья! Это важно для нас. Семьи, жены скрашивают нашу службу, -- он вздохнул, опускаясь на подставленную мной табуретку, добавил: -- И пока еще не легкую жизнь.

Его лицо на секунду приняло огорченно-печальное выражение: под глазами собрались морщинки, губы поджались, словно он разом припомнил все наши трудности. Но тут же ожил, выпрямился на табуретке, начал расспрашивать Наташу о дороге, самочувствии. Узнав об утреннем происшествии, опять наморщился, мотнул головой:

-- Да, дорога эта в печенке сидит!

Молозов ко мне относился по-дружески, тепло. Офицеры допытывались у меня: "Чем ты его приворожил? Как о тебе речь -- так высокий штиль!" Я догадывался о причинах такого отношения ко мне. Три области из всей нашей деятельности занимали особое внимание Молозова, он считал их самыми нужными, главными: поддержание боевой готовности, строительство и политические занятия. Первая была особенно любимой: всякий разговор замполита на собрании или в простой беседе неизменно начинался с нее или сводился к ней. Когда он выходил к переносной фанерной трибуне, которую во время собраний обычно ставили на край стола, офицеры начинали перешептываться: "Ну, держись, сейчас оседлает своих коньков!" И в двух главных коньках, оказывается, сам того не подозревая, я ему угодил.

Началось все с полигона, с прошлого лета, когда получали технику и тут же опробовали ее, выполняли первую боевую стрельбу. Знойное и горячее стояло лето. Над тесовыми казармами, в которых мы временно жили, над всем полигоном и выжженной, ровной, как стол, степью висел горячий, спекшийся воздух.

Офицеры, операторы изнывали от жары. У меня под гимнастеркой текли ручьи, все прилипало к телу, пот заливал глаза, в закрытой кабине нечем было дышать.

-- Ну, Перваков, -- сказал Молозов перед стрельбой, -- вы -- офицер наведения, и от вас теперь зависит, чтоб мы поверили в это оружие!

Он говорил будто шутливо, но, когда закуривал папиросу, я заметил, что руки его дрожали. А я и сам, хотя все дни немало тренировался и кабину покидал только на ночь, чтобы переспать, испытывал трепетное беспокойство. Первый раз мне предстояло пускать настоящие ракеты, нажимать кнопку не впустую...

Ракета с грохотом ушла в белесое поднебесье. Потом нам сообщили --попадание отличное. Молозов прямо в кабине растроганно обнял меня:

-- Ну, спасибо! Молодец, молодец! -- У него от волнения и радости подергивались губы.

Раза два он наведывался в мою группу во время политических занятий. Садился так, что мне из-за стола виден был его стриженый затылок. И ни звука. Изредка что-то помечает авторучкой в записной книжке.

Молчальников среди операторов не было. Я старался вопросы ставить перед ними шире, не строго по учебнику. Возможно, поэтому нередко на занятиях загорались споры, диспуты. Так случилось и в присутствии Молозова. Я поднял тогда одного из молодых операторов. Солдат что-то лепетал о роли техники в будущем, переводил глаза с одного товарища на другого.

Мои наводящие вопросы не помогали. В это время и подал голос оператор Скиба:

-- Разрешите, товарищ лейтенант?

Поднявшись, он повернул свое простодушное лицо к солдату:

-- Эх ты, немогузнайкин! Приедешь на свою Орловщину -- небось похвастаешь: "Ракетчиком был". Скажут: "Ого!" А не ответишь на такой вопрос, скажут: "Липовый ракетчик!" Разумей. На технике будет все держаться. Машины, автоматы будут. Не видишь, как у нас делается? Человеку останется кнопки нажимать.

-- Так, да не так, -- глуховато возразил Селезнев, узколицый худощавый оператор, и тут же энергично поднялся. -- У меня есть замечание Скибе, товарищ лейтенант. Выходит, по его, все сведется к кнопкам и машинам? А человека нет? Физика, как говорится, есть, а лирики нет. Так, что ли? Старая волынка...

-- Управлять-то машинами будет человек и создавать их -- он же! --отпарировал Скиба.

-- То-то же.

-- А насчет лирики... Гляди, сам, Селезнев, начнешь писать стихи: вдруг откроется талант. Времени-то будет много -- удовлетворяй свои духовные потребности! Когда-нибудь увидим: Василий Селезнев -- "Как я был ракетчиком". Стихи. А?

-- Может, и увидишь.

Солдаты оживились, заулыбались, а я с опаской поглядывал на Молозова, -- сощурив глаза, он смотрел на спорщиков -- и думал: влетит мне за это. Но, к удивлению моему, Молозов в перерыве сердечно сказал:

-- Ишь ты: "Ракетчик, а не знаешь!" Вот ведь как рассуждают. Это мерка, колодка. И непринужденные споры -- хорошо. А вот свернули зря, -- замполит вопросительно поднял на меня брови. -- Начальства испугались? В спорах выявляется истина. Хоть не оригинальное утверждение, зато верное. Так, Константин Иванович?

После второго посещения он на очередном инструктивном семинаре групповодов поставил меня в пример и с тех пор всячески выказывал мне свое расположение,

И теперешний его приход, конечно, не случаен: ко всем, кого уважал, Молозов проявлял это отношение прямо и открыто. Повернувшись к Наташе, он провел рукой по волосам, хмурое выражение сбежало с лица.

-- Осмотреться еще не успели?

-- Нет еще.

-- Думаю, вам по душе придется у нас. Народ -- лучше самого благородного металла, со сложной техникой имеет дело. Рабочий день -- строго семичасовой. -- Он усмехнулся: -- Семь до обеда, семь после обеда. Тут не все с нами могут потягаться! Супруг же ваш, Константин Иванович, один из уважаемых офицеров. Очень важный и нужный для учебных целей прибор объективного контроля делает. А вас милости просим участвовать в самодеятельности. Пока своими концертами обходимся: дорога треклятая мешает развернуться...

Наташка робко покосилась на меня:

-- Никогда не занималась этим... Таланта, наверное, нет.

-- Поучитесь. Как вы, Константин Иванович, смотрите? А то ведь мужья иногда поперек дороги встают.

-- Я не против, товарищ майор.

Молозов оглядел комнату цепким, острым взглядом.

-- Как жилье? Сырости нет? Когда думаете за мебелью ехать?

Он, оказывается, помнил наш недавний разговор.

-- На днях, возможно.

-- Значит, будут кровать, диван... скатерть, вижу, есть. А ковер? --заполошился он вдруг. -- Ковер есть? -- И когда я ответил, что ковра нет, Молозов сказал огорченно, по-детски: -- Грешным делом, люблю, уютнее с ковром... Надо подумать.

Он ушел, пожелав Наташе уже в дверях:

-- Обживайтесь, осваивайтесь.

-- И вроде человек ничего, а руки... всегда такие? -- спросила Наташка и передернула плечами.

Я непроизвольно взглянул на свои руки. Нет, они были сейчас чистыми, хотя и в ссадинах, ожогах от паяльника. Обнял ее:

-- Чудачка, он только с позиции. Наверное, вместе с солдатами работал у пусковой установки. Ты бы посмотрела, какие они были у меня три дня назад, когда разбирали аппаратуру, делали регламенты!

Она промолчала.

В этот день я так и не ходил на позицию: еще накануне подполковник Андронов разрешил мне заниматься устройством домашних дел.

К вечеру Наташка окончательно отошла, попросила показать ей городок.

Когда мы вышли из домика, солнце закатывалось -- холодное, желтое, словно отштампованное из бронзы, оно остановилось, напоровшись на верхушки темных высоких елей. Гарнизон наш, зажатый тайгой, походил скорее на строительную площадку: штабеля досок, кучи шифера, разбросанные мотки колючей проволоки, земля, развороченная гусеницами тягачей и колесами машин. Свежий морозец успел прихватить хрустящей корочкой грязь, светлые льдистые лучики побежали по мутной воде, заполнявшей глубокие колеи. Сразу за офицерскими домиками в сумеречной тишине векового ельника стыл смерзшийся синеватый снег, будто тощие бурты слежавшейся соли. Перед домиками тянулся, отливая желтизной свежих досок, сарай с десятком дверец. Чуть дальше --казарма; в стороне, перед складом, высилась недостроенная водонапорная башня. Крышу ее точно срубили одним взмахом сабли -- красная, островерхая, она валялась у подножия башни.