Райские пастбища - Страница 33

– Я всю жизнь ужинал только дома. Они… — Он кивнул в сторону могил. — Они не любили выходить из дому, после того как стемнеет. Ночной воздух был им вреден.

– Так вот я и говорю, не лучше ли тебе у нас покушать. И не ходи ты нынче ночевать в свой пустой дом. Надо же себя хоть чуточку пожалеть. — Он схватил Пэта за руку и потащил к воротам. — Садись к себе в фургон и поезжай за мной. — Когда они выходили из ворот, мистер Аллен испытал некое элегическое настроение. — Хорошо умереть осенью, — сказал он. — Вот весной скверно помирать. Не знаешь, когда пройдут дожди и какой урожай будет, не знаешь. А осенью уже все кончено.

– Им это было без разницы, мистер Аллен. Они никогда не спрашивали меня, какой будет урожай. А дождя они терпеть не могли из-за ревматизма. Они просто хотели жить. Не знаю почему.

На ужин была холодная говядина, жареная картошка с луком и хлебный пудинг с изюмом. Миссис Аллен все время говорила о его родителях, вспоминала, какие это были хорошие, добрые люди, какой честный человек был его отец, какая знаменитая кулинарка была его мать. Пэт знал, что все это она выдумывает, чтобы утешить его, а ему сейчас это было не нужно. Он не испытывал горя. Что-то густое и тяжелое, как летаргический сон, навалилось на него, мешая говорить и двигаться.

Ему все вспоминалось, как во время похорон, когда поднимали стоявший на двух стульях гроб, один из носильщиков задел столик с мраморной столешницей, опрокинул вазу с бессмертниками и сдвинул Библию и тканную под гобелен скатерку. Пэт чувствовал, что приличия ради надо расставить все по прежним местам. Придвинуть стулья к стенкам, положить ровненько Библию. А потом снова запереть гостиную. В память о матери он должен был все это сделать.

Аллены уговаривали его переночевать, но он отказался. Немного погодя он, пожелав им довольно вяло доброй ночи, потащился запрягать лошадь. Над головой чернело холодное осеннее небо, покрытое яркими колючими звездами, надвигалась прохлада, и горы гудели, отдавая тепло. Сквозь оцепенение Пэт слышал цоканье копыт по дороге, крик ночных птиц, шелест ветра в опавшей листве. Но куда отчетливее звучали в его ушах голоса стариков. «Будет мороз, — говорил отец. — Ненавижу мороз… хуже крыс». Тут подключился голос матери: «Он еще говорит о крысах. Мне кажется, у нас в погребе завелись крысы. Интересно, Пэт поставил крысоловки? Я ему еще в том году велела их поставить, а он все забывает».

Пэт ответил:

– Я положил в погреб отраву. Так лучше.

«Лучше всего завести кошку, — раздался хнычущий голос матери. — Не понимаю, почему бы нам не завести кошку, а то и двух. У Пэта никогда не было кошек».

– Заводил я кошек, мама, но они предпочитают гоферов,[7] а потом вообще дичают и убегают из дома. Нельзя нам кошек тут держать.

Дом стоял черный и невыразимо мрачный. Пэт зажег лампу и развел в печке огонь, чтобы протопить кухню. Когда в печи загудело пламя, он опустился в кресло и наконец почувствовал себя уютно. Вот было бы хорошо, подумал он, перенести в кухню кровать и спать тут, возле печки. Привести дом в порядок можно и завтра или в конце концов как-нибудь в другой раз.

Когда он распахнул дверь в гостиную, на него накатила волна холодного безжизненного воздуха. В нос ударили запахи погребальных цветов, старости и лекарств. Он быстро прошел к себе в спальню, забрал раскладушку и перетащил в теплую, освещенную кухню.

Немного погодя Пэт задул лампу и лег спать. В печке тихо потрескивал огонь. Некоторое время было тихо, затем постепенно дом заполнили зловещие шорохи и шумы. Пэт лежал на раскладушке, похолодевший от страха, и прислушивался к звукам, которые доносились из гостиной, к скрипу качалок, к шумному дыханию стариков. Старый дом потрескивал, и хотя Пэт это понимал, он каждый раз вздрагивал, как сумасшедший, и весь взмок от холодной испарины. Тихий и какой-то пришибленный выбрался он из постели, запер дверь в гостиную и снова, дрожа, залез под одеяло. Стало очень тихо и очень одиноко.

Наутро Пэт проснулся со смутным ощущением, что ему предстоит исполнить неприятный долг. Он начал вспоминать, что же это за долг, и вспомнил. Да, конечно, Библия. Ее сдвинули, и теперь она лежит не на месте. Нужно положить ее так, как она лежала раньше. Потом надо поставить упавшую вазу с бессмертниками и прибраться в доме. Пэт сознавал, что все это он должен сделать, хотя ему ужасно не хотелось открывать дверь в гостиную. Его бросало в холод при одной мысли о том, что он там увидит: две качалки с продавленными подушками на сиденьях, стоящие по сторонам очага. Эти продавленные подушки словно хранили отпечаток тех, кто на них сидел. Он представил себе запахи старости, мазей, увядших цветов, поджидающие его по ту сторону двери. Но это его долг, надо его исполнить.

Он разжег огонь и приготовил завтрак. И вот, когда он пил горячий кофе, откуда ни возьмись вдруг нагрянули новые мысли, совсем для него непривычные. Необычные эти мысли сперва ошеломили его своей дерзостью и простотой.

«А зачем мне туда идти? — подумал он. — Ухаживать мне теперь не за кем, да и вообще там никого нет. Не хочу я туда идти и не пойду». Он почувствовал себя как мальчишка, который сбежал с уроков и отправился гулять в чудесный густой лес. Но, подавляя это чувство неожиданно обретенной свободы, в ушах у него зазвучал жалобный голос матери: «Пэту нужно прибрать в доме. Пэт неряха, ему на все наплевать».

И тут вдруг радость неповиновения вспыхнула в нем. «Ты умерла! — сказал он голосу. — Ты существуешь только в моем воображении. Никто теперь не ждет, что я что-то буду для него делать. Никто теперь не узнает, что я должен был что-то там сделать и не сделал. Не пойду я туда. И вообще никогда не пойду». И пока храбрость не покинула его, Пэт решительно подошел к двери, рывком вытащил ключ и забросил в густые заросли сорняков, растущие за домом. Он закрыл ставни на всех окнах, кроме кухонных, и накрепко прибил их большими гвоздями.

Но радость внезапно обретенной свободы продолжалась недолго. Днем он был занят на ферме, а поближе к вечеру начинал скучать по своим прежним обязанностям, которые так легко и привычно поглощали часы его досуга. Он понимал, что боится войти в дом, боится следов старческих тел на подушках и неровно лежащей Библии. Он запер в доме двух изможденных старых призраков, но запретить им тревожить его он был не властен.

В этот вечер, приготовив себе ужин, он сел возле печки. Жуткое, безысходное одиночество, как туман, окутало его. Он прислушивался к звукам старого дома. То здесь, то там что-то шуршало, потрескивало, постукивало. Он прислушивался с таким напряжением, что скоро смог различать, как за стеной скрипят, покачиваясь, качалки, а один раз даже отчетливо услыхал скрежет крышечки, которую отвинчивали от банки с мазью. Пэт больше не мог этого выносить. Он пошел в конюшню, запряг лошадь и поехал в лавку.

Трое мужчин сидели возле пузатой печки и созерцали трещины на ней. Они подвинулись, Пэт поставил стул и сел. Никто из них даже не посмотрел на него, ибо человек в трауре заслуживает такой же социальной неприкосновенности, как калека. Пэт сел поудобней и тоже уставился на печку.

– Мне надо купить муки. Напомните мне, как буду уходить, — сказал он.

И все поняли, что он имел в виду. Все знали, что муки ему не нужно, но каждый в подобных обстоятельствах изобрел бы какой-нибудь предлог. Т.Б. Аллен приоткрыл дверцу печки, заглянул туда и плюнул на горящие угли.

– Поначалу в таком доме чувствуешь себя довольно-таки одиноко, — заметил он.

Пэт был благодарен ему, хотя, сказав эту фразу, лавочник допустил изрядную бестактность.

– Мне еще надо будет купить табаку и патронов, мистер Аллен, — сказал он. Так он хотел выразить свою благодарность.

После этого Пэт резко изменил образ жизни. Он стал искать общества: днем работал на ферме, зато вечером неизменно оказывался там, где собралась какая-нибудь компания. Когда устраивали танцы или вечеринку, Пэт появлялся раньше всех, а уходил последним. Он был частым гостем у Джона Уайтсайда; он самым первым прибегал на пожары. В дни выборов он вертелся на избирательном пункте до тех пор, пока его не закроют. Если где-нибудь собиралось несколько человек, одним из них неизменно оказывался Пэт. Со временем у него выработался какой-то особый нюх на всякие события, способные собрать толпу.