Районные будни - Страница 16

— А я не наживал? Я двенадцать лет с отцом наживал, хребет гнул, да сам двадцать лет хозяевал.

Приедешь в город на базар — стакан чаю в столовой не выпьешь, это ж, рассчитываешь, пятак надо заплатить. Ночей не спал. Сам себя на лобогрейке к седушке привязывал, чтоб не свалиться под косу. И кому ж, спрашивается, наживал? Куда все девалось? В колхоз отдал. Забрали всё, до щепки. Так что ж, опять я должен наживать? И тогда — я, и теперь — я? Хватит с меня, нету дураков!

— Вот так бы и сказали… Долго же вы вспоминаете, что отдали в колхоз! Десять лет прошло. Должно быть, немало было кой-чего?

— Много, мало — мне хватило бы. И детям бедствовать не пришлось бы. А теперь нету ничего. Вот, как видишь, весь тут… Ты чего спрашиваешь, может, думаешь — раскулаченный я? Нет. Кабы кулак был — не приняли бы в колхоз. Хочешь, документы покажу? Не надо? Ну, не надо. Я — колхозник, с самого начала, с тридцатого года. Только мой колхоз — от того места, где восходит солнце, до того, где заходит. — На его лицо опять легла маска весёлой добродушной разухабистости. — А, впрочем, парень, об чём мы с тобой спорим? — Нажил, прожил — чорт его бери! Богачу-кулаку и с казной не спится, бедняк гол, как сокол, поёт-веселится. Было моё, стало народное, и я — народ, стало быть — хозяин. Че-ло-ве-ек про-хо-дит ка-ак хо-зя-я-и-ин!.. Дорогая! Ещё кружечку!..

А вот — ещё один. С этим я встретился на станции Лабинской, в предгорной части Кубани, где мы вместе ожидали за вокзалом пассажирскую автодрезину, курсировавшую по недостроенной железнодорожной ветке в горы.

Переселялся он с Украины, из Черниговщины, а ехал в одну из станиц, расположенных в верховьях Урупа.

— Пишут — гарно там. Пять автомашин имеют, электрическую станцию строят. Худобы богато, конеферма. Серебряную медаль получили на выставке за животноводство, — говорил украинец, мешковатый угрюмый человек лет сорока. Он сидел на рельсе, сгорбив плечи, упершись локтями в колени, накручивал на палец ус. — Брат мой там, и ещё есть наши люди. С прошлого году ещё… А у нас дуже бедный колгосп, прямо гола земля, як получили от государства землю, так ничего на ней и не сделали…

Он пустился в такой далёкий путь впервые, это было видно по багажу. Под насыпью железнодорожного полотна, на молодой весенней траве навалена была куча хлама, привезённого из Черниговщины: поломанные табуретки без ножек, кадушки с прогнившими днищами, деревянное стиральное корыто, узлы с перинами, на узлах — большой фанерный ящик, в котором скреблись куры. И, кроме всего, привязанные бечёвочками за шеи к узлам, бродили взад-вперёд по траве два кота.

Жена украинца, — он звал ее Настей, — полная, круглолицая, с ясными голубыми глазами, сидела на узлах и с детским любопытством, открыв рот, осматривала всё вокруг — маленький маневровый паровозик, подталкивающий вагоны к разгрузочной площадке, станицу, начинающуюся сразу за вокзалом, степь кубанскую, снежные горы, белеющие вдали в светлой прорези туч.

— С головою у нас не лагодится, — стал рассказывать невесело украинец, когда я попросил его объяснить подробнее, почему у них «дуже бедный колгосп».

— Как — с головою?

— Ну, по вашему сказать, с председателем. Один был пьяница, другой такой, что всё поглядывал за ворота, с директора птахокомбината его разжаловали да до нас прислали. Так ему, сердешному, не хотелось у нас робить! А зараз там такое, чорт-зна-що! Митька Захарчук. Где ни хозяйновал, отовсюду его с барабанным боем вытуряли. А теперь ещё нам его наделили. Хотели не принять — кто его знает как? Райком ручается, он, кажут, справится, будет лучше робить… Приняли, а сами зачали тикать во все стороны, бо бачим, что дела не будет…

Туда зараз доброго хозяина нужно, чтоб сумел обернуться. За десять лет ничего не нажили, ни животноводства нема, ни огорода, один хлеб и то — кило на трудодень. Чем жить?..

И продолжал:

— Сам знаю, что не годится шукать урожаю там, где не сеял, и не легко было нам с места рушать, но и дома оставаться — дело не указывает. Чего доброго дождёшься?.. Нас этот Митька Захарчук, голова наш новый, прямо сбил с панталыку, все намерились тикать свет-за-очи, бо мы ж его знаем, як облупленного, все его похождения. В «Червонному Жовтню» был — гамазею разорил. Там така махина стояла, на пятьдесят тысяч пудов, рубленная, под цинком. Сничтожил! С цинку цыбарок наделал, начал цыбарками торговать — подсобную отрасль открыл! — а лес порезал на дрова для конторы. В «Пятирычци» променял дизель с огорода, которым капусту поливали, на легковую машину. И на машине на той не поездил, бо она без колёс и без мотора, ещё на десять тысяч ремонту треба, и капуста посохла. И у нас начал такие же штуки вытворять. Перед посевной банкет устроил для колхозников, чтоб отпраздновать первую борозду. Худобы не хватает в плуги запрягать, а он зарезал на тот банкет пару волов, самых сытых да больших, такие были — за рога не достанешь. Вот тебе и хозяин! Не поправит он дело, а совсем разорит нас…

— И другого выхода нет — только покинуть колхоз?

— А что ж сделаешь?.. Он, этот Митька Захарчук, я вам скажу, родом такой. У них и батька был с придурью, и дед. Батько хату продал, чулочную машинку купил, ту, что чулки вяжет, думал гроши зароблять, без хаты остался и машинку баба на голове у него побила, бо она была такая, як митькин автомобиль. А дед Захарчук тот был трохи из плотников и як задумал богатеть, то купил водяной млын и начал прироблять до него турбину, чтоб до-разу и муку молола, и карусель крутила — девчат та парубков катать за плату, — всё нырял там у речке, всё устанавливал турбину, пока зачепился в воде мотнёю за корягу и утоп. Вся семья у них такая…

— Но если вам, против вашего желанья, навязали его в председатели, надо жаловаться. Если эта районные организации сделали — надо писать в область, в Москву.

Украинец промолчал.

— Неписьменный он, — вздохнула, жалостлива поглядев на сгорбленную фигуру мужа, голубоглазая Настя, слушавшая наш разговор. — Обое мы такие. Я хоть трошки разбираю по буквам, а он — никак… — И добавила: — Ты б, Грицько, рассказал человеку, как Митька хотел верблюдов за коней выменять.

Грицько махнул рукой.

— Да тут за целый день всего не перескажешь… Говорит: «Дайте мне командировку, поеду на Волгу за верблюдами. Это такая скотина, что як добре нагодувать её раз, то две недели не ест и не пьёт. Останется у нас лишний корм, продадим сено и поделим гроши по трудодням». Насилу сбили его гуртом. Говорим: «Куда ж мы их поставим на зиму? Они в нашу конюшню не войдут». — «А мы, — говорит, — прорубаем в потолке над станками дырки, чтоб горб як раз в ту дырку проходил»… Чорт-зна-що за человек! Сказать дурной — так не дурной, и умные не такие…

— А почему, если уж тронулись вы с места, не поехать вам туда, куда плановые переселенцы едут? В Сибирь или на Дальний Восток? Получили бы пособие от государства, колхоз там оказал бы вам помощь.

— Нет, — ответил, покачав головой, украинец, — туда мы не поедем. Туда ехать, то надо насовсем, а мы так не рискуем. У нас дома и хата осталась… Думка была такая: поживём тут год або два, а там может-таки скинут Митьку Захарчука да налагодится дело — поедем обратно. Десять лет работали — как его кинуть?.. У нас там и усадьба хорошая, и речка близко. Родня вся там, и моя, и её…

Простодушное детское лицо Насти затуманилось, когда речь зашла о покинутых родных местах. Она долго смотрела в ту сторону, откуда привёз их поезд, потом глянула на горы, потупилась и заморгала глазами…

Один из сидевших с нами в ожидании дрезины пассажиров сказал, глядя на их багаж:

— И котов везут… Тётка, зачем котов везёшь? Подсобное животноводство?

— Да кто его знает, что оно за место, куда мы едем, — ответила со вздохом Настя. — Мы ж сроду ещё никуда из дому не рушали. Может, там в горах мышей богато, або крыс, або… — она отвернулась и заплакала.