Радости и тяготы личной жизни - Страница 8

– За что? – слова с трудом выдавливались из Кэсси.

– За то, что я все-таки засмеялся, – ответил он, – я уж не припомню, когда смеялся в этом доме.

Разговор грозил перейти на деликатные темы.

А что сможет сказать Кэсси такому умному, неординарному, взрослому человеку, как Рорк? Он блистательно закончил местную школу в Гэллахер-сити, а потом, как она читала в «Гэллахер гэзетт», в Йейле его имя внесли в список лучших студентов, который раз в семестр подается декану.

– У тебя такой красивый дом... – тихо сказала Кэсси.

В тусклом лунном свете она увидела как окаменело вдруг его лицо, как обозначились на нем скулы, как рот сжался в тонкую жесткую линию.

Кэсси поняла, что высказалась явно неудачно.

– Я живу в красивом особняке, – отчетливо выговорил он каждое слово, – не всякое жилье можно назвать своим домом.

Уж что-что, а это Кэсси знала. Из опасения ляпнуть еще что-нибудь, от чего у Рорка испортится настроение, Кэсси молчала, вглядываясь в черные тени, мелькающие за окном.

Блюз Мадди Уотерса сменился музыкой другого блюзмена – Джона Ли Хукера, которого в свою очередь сменил Билли Холлидей с очередной блюзовой балладой о тяжелой женской судьбе. Именно эта песня напомнила Кэсси о Белл, о которой думать совершенно не хотелось. Сейчас, во всяком случае. Вместо этого хотелось просто наслаждаться чудесной возможностью, на которую она и не рассчитывала никогда, быть наедине с Рорком Гэллахером, в стремительно мчавшейся его спортивной и такой «неамериканской» машине.

Кэсси чувствовала себя почти Золушкой, возвращавшейся с бала в карете-тыкве, рука об руку с Прекрасным Принцем. Романтические фантазии полностью овладели ею – до тех пор пока машина не подъехала к железнодорожным путям. И тут сказка, в которую на несколько минут погрузилась Кэсси, разлетелась на мириады хрустальных крошек, уступив место угрюмой реальности.

– Ты можешь меня и здесь высадить, – сказала она за несколько кварталов до «родной норы».

Рорк посмотрел на мутные огни сортировочной станции, на темные очертания убогих построек и покачал головой.

– Я бы не рискнул. Ты говори, куда ехать, а то я буду всю ночь здесь плутать.

– Да нет, правда, ничего страшного, я раньше, когда в мотеле работала, всегда пешком возвращалась, – быстро заговорила Кэсси, притворяясь, что ее очень заинтересовала стоящая рядом чья-то убогая машина.

Рорк затормозил, автомобиль остановился.

Мягкими движениями он приподнял ее голову за подбородок, повернул к себе так, чтобы встретились их глаза.

– Мы не выбираем родителей, Кэсси, – произнес он негромко, – что ты можешь теперь поделать, если твоя мама любит выпить лишнего, и более того, что могу сделать я, если мой отец... – «заносчивый, деспотичный, самовлюбленный тип», – закончил он про себя, а вслух лишь повторил:

– Отец, да...

Рорк ни в коем случае не хотел перекладывать на эту девчушку боль от своих свежих душевных ран. Несмотря на то, что этой крошке удалось немного поднять ему настроение.

– Я понимаю, что сейчас у тебя на душе, дружок, но, поверь, это смущение не испортит тебе жизни.

От его теплого взгляда и мягких жестов под ложечкой у Кэсси опять холодно-сладко засосало.

– Сейчас два квартала прямо, потом направо до первого поворота, – почти неслышно выговорила она, – второй фургон с левой стороны.

– Так-то лучше, – улыбнулся Рорк.

Отпустив ее руку, он завел мотор, и машина запетляла среди трущоб, запрыгала на ухабах в темноте жалких улиц. Увидев свой дом-вагончик, Кэсси облегченно вздохнула. «Госпожа Фурия», то бишь Белл, отсутствовала – слава Богу, вечер дочери она не испортит.

Не успела Кэсси открыть рот, чтобы поблагодарить за поездку, Рорк уже вышел, обогнул машину и распахнул для Кэсси дверцу. Она почувствовала себя кинозвездой, Эли Макгроу, например.

Не чуя под собой земли, она поднялась по ступенькам к двери. Как бы окутанная мягкой мантией счастья, она слышала только, как Рорк пожелал ей спокойной ночи. Кэсси вошла в темную комнату, остановилась у окна, всеми силами желая удержать хотя бы в воздухе его теплую улыбку; она долго стояла так, после того, как скрылись в ночи габаритные огоньки его машины.

Потом, обхватив себя руками, она начала медленно кружиться по комнате, покачиваясь в такт музыке, игравшей для нее одной. Вдалеке раздался долгий свист трехтонного проходящего локомотива; звук этот пронзил тьму и замер, оставив после себя саднящую, печальную пустоту, в миг проглотившую и радости, и надежды.

Новая работа оказалась тяжелой, а плата за нее – ниже всякого мыслимого уровня, но Кэсси все равно была довольна местом в усадьбе Гэллахеров. Сменив мерзость и убожество трущоб-фургонов на элегантный особняк, Кэсси в какой-то степени реализовала свое стремление к благополучной, богатой жизни. По сути, это был ее первый выход за пределы бедняцких кварталов, первый взгляд на другой мир, который ей очень понравился. Кэсси смотрела и слушала, слушала и смотрела; она не упускала ни единого жеста мисс Лилиан, она перенимала ее манеры, ее вкусы, ее привычки, впитывая ее стиль как сухая губка.

Мисс Лилиан не колеблясь высказала одобрение, заметив страсть Кэсси к красивым вещам.

Под ее – »руководством» Кэсси узнала, что роскошные белые лилии на огромной картине в сводчатом холле особняка принадлежат кисти Моне.

При каждом взгляде на полотно у Кэсси захватывало дух.

В натуральную величину портреты на обитых кожей стенах библиотеки были написаны Сарджентом, а кресло в личной спальне мисс Лилиан было не просто старинным предметом мебели, это был настоящий «трон» красного дерева, сработанный филадельфийскими мастерами еще в 1770 году. «Сокровище» это ее брат-благодетель приобрел за сногсшибательную сумму в двести тысяч долларов. Каждую субботу Кэсси надлежало тереть замысловатую резьбу до блеска, дивясь этой красоте. И если и мелькала иногда мыслишка, что этот предмет обстановки стоил гораздо больше, чем за всю жизнь заработала Белл, Кэсси скорей отбрасывала ее прочь.

А как нравилось ей сервировать стол тончайшим ручной росписи фарфором – настоящим дрезденским, как сообщила ей мисс Лилиан. Края тарелок и блюдечек были отделаны золотым кружевным ободком, которые на белоснежной дамасского полотна скатерти, при свечах в серебряном канделябре, так и светились богатством. Нежно звенели на спичечной толщины ножках хрустальные бокалы, бриллиантово-цветочный рисунок которых переливался радужным блеском, если сквозь грани их светило солнце. Родиной этой красоты был Уотерфорд, Ирландия.

– Этот остров называют Изумрудным, – однажды сказала мисс Лилиан Кэсси, обучая ее правильно сервировать стол, объясняя разницу между бокалами, фужерами, рюмками. – Это удивительно красивая страна, Кэсси, в горах там ты найдешь сорок оттенков зеленого цвета.

– Наверное, поэтому и досталось ему название «Изумрудный», – решила Кэсси.

– Очень может быть, дитя мое, – улыбнулась мисс Лилиан, – тебе бы там определенно понравилось. Представь – дикие пляжи, скалы, пестрый ковер полевых цветов и десятки и сотни церквей, колоколен, часовен. Клянусь, когда я впервые попала туда, я думала, что никогда уже не смогу вернуться в Оклахому.

– Вы были там? – восторженно ахнула Кэсси, будто мисс Лилиан призналась, что побывала по меньшей мере на Луне. – Там, в Ирландии?

– Патрик Гэллахер как раз родом из Уотерфорда, – пояснила мисс Лилиан, – прежде в тех местах, на реке Суир было поселение викингов. Считается, там стоял замок Гэллахеров.

– Как – настоящий замок?

– Ну, сейчас это, конечно, одни развалины, груда камней, – улыбнулась мисс Лилиан, – но и к таким семейным корням возвратиться приятно.

При упоминании о семейных корнях Кэсси – дитя случайной связи похотливого чернорабочего и неудавшейся кантри-звезды местного значения – ощутила острый, болезненный укол зависти.

Шли дни, шли недели, и Кэсси начала понимать, что живет теперь одновременно в двух мирах. Усадьба Гэллахеров казалась отдаленной на десятки световых лет от угла, который ей приходилось делить с матерью. Школа закрылась на летние каникулы, и теперь почти все время Кэсси проводила на богатом ранчо. Дома она только спала, и часто видела чудесные сны о том, как она живет в роскошном особняке, подобном этому. Но, проснувшись, с неизбежностью оказывалась в мрачном прокуренном сумраке фургона, где похрапывала Белл.