Ради тебя, Ленинград!
(Из летописи «Дороги жизни») - Страница 3

— Товарищ комбриг! Колонна потерялась… — растерянно доложил он майору Д. Бибергану.

— Как по-те-рялась? — запинаясь, повторил комбриг.

В диспетчерской все замерли в напряжении.

— Передайте связистам в Кобоне, — приказал Д. Биберган, — чтобы они держали с нами постоянную связь. Пусть немедленно вышлют людей на поиск машин в прибрежной полосе!

«Где их теперь искать? — обожгла меня мысль. — На Ладоге и днем черным-черно, а в темноте и подавно ничего не увидишь!»

Ровно в час ночи кукушка прокуковала один раз. И в это время зазвонил телефон. Майор Д. Биберган сам снял трубку:

— Кто у аппарата?.. Товарищ Бирюкович?.. Да, да! Слушаю вас!

Д. Биберган подозвал меня к себе. Я подсел к столу на место дежурного. С трудом узнал простуженный голос начальника штаба батальона.

— Потерь нет, — докладывал он. — Все машины дошли до Кобоны.

— Ясно! А почему задержались? — спросил комбриг. Е. Бирюкович не смог сразу ответить — помешал затяжной кашель.

— Извините, товарищ майор! — наконец проговорил он. — Немного продуло на ветру. Когда стемнело, пришлось лечь на крыло и держать в руке телефонный провод. Без него потеряли бы ориентировку. Нас задержали небольшие трещины на четвертом и девятом километрах. Дежурные дорожники положили на разводья мостки. А вот на двадцать первом километре лед разошелся только сегодня ночью. Здесь в основном и стояли.

— А объехать было нельзя? — поинтересовался Д. Биберган.

— Нельзя, товарищ комбриг! К северу лед совсем тонок, а на юге — немцы рядом.

— Как добрались до берега?

— Пришлось снять боковые борта с машин и соорудить настил.

Весь день 22 ноября ушел на подготовку. Я осмотрел все полуторки, разместившиеся в лесу между Коккоревом и Вагановом. Отобрал 60 машин. Как и вчера, подъехали к озеру еще засветло. Я сделал перекличку — все было в порядке. Потом с подножки головной полуторки я дал команду «Вперед!». Автоколонна осторожно спустилась на лед.

Водители были разбиты на десятки. Во главе каждой я поставил командира. Замыкающей ехала ремонтная машина. Вместе с запасными частями она везла в кузове спасательные круги.

Дистанцию между полуторками установили в 20–25 метров. Между десятками было до ста метров. Почти в темноте подъехали к фарватеру, по которому летом шли суда из озера в Неву. Это было самое опасное место. Лед здесь гнулся под колесами, словно живой. Такое ощущение, будто все время едешь в гору. Мотор перегревался, работая на полную мощность, а машина, буксуя, едва ползла по скользкому льду. Ни тормозить, ни останавливаться было нельзя — спасало только движение.

Сразу за фарватером замерцал огонек. За сутки, что прошли после рейса Е. Бирюковича, трассу немного обжили. На льду появились солдаты-регулировщики. Они стояли в маскхалатах, укрывая от ветра фонари «летучая мышь». Узкий луч света не только показывал дорогу. Он был признаком жизни, которая зарождалась на мертвой ледяной глади. Фонари светили через каждые три-четыре километра, вселяя в нас надежду и не давая сбиться с пути.

До острова Большой Зеленец мы доехали без потерь. Каждый почувствовал облегчение, когда колеса коснулись твердой земли. До восточного берега оставалась треть пути. Но как раз на этом отрезке с одной из машин случилась беда. Края трещины на 21-м километре разошлись еще больше. Лед здесь, видно, ослаб от ударов волны. При подходе к трещине одна полуторка провалилась передними колесами. Водитель успел выпрыгнуть из кабины. Взять на буксир застрявшую машину было нельзя. Останавливаться — тоже. Пришлось оставить ее на озере.

Ближе к Кобоне лед был покрепче. Он уже не гнулся, как на фарватере, и кое-где был припорошен снежком. Остаток пути машины прошли с большей скоростью. Но все равно подъехали к деревне лишь поздно ночью.

На берегу нас поджидал начальник штаба Е. Бирюкович. Он заранее позаботился, где и как разместить людей и машины. Домов в Кобоне мало, подъездов ко многим из них нет. Избы разбросаны по берегам каналов — старого, прорытого Петром Первым, и нового, более глубокого. Здесь жили в основном рыбаки и речники-плотогоны. Они строили свои дома так, чтобы удобнее было причалить к ним лодку или баржу, а не полуторку. Машины пришлось оставить на берегу. На ночлег все устроились в избах.

Утром я получил приказ отправиться со всеми машинами на железнодорожную станцию Войбокало, где находились большие продовольственные склады. До них было около 30 километров по бездорожью. Мы ехали по только что проложенным просекам. А когда кончился лес — по «журавлиной тропе». Путь к хлебу преграждали непроходимые летом болота. Колеса часто буксовали, попадая в недавно схваченные морозом трясины и мхи.

Деревень мы почти не встречали. Несколько раз попадались лишь старинные погосты. Покосившиеся кресты как бы предупреждали нас об опасности, которая поджидала на месте назначения. Едва мы подъехали к станции Войбокало, как сразу попали под сильный минометный огонь. За станцию шли упорные бои. Во время нашей погрузки вражеская авиация бомбила складские помещения и вагоны на железнодорожных путях. От взрывов пострадало несколько машин. Были среди нас и раненые. Но груз мы все-таки в Войбокало взяли. В кузов уложили мешки с ржаной мукой. Со склада я выезжал на последней машине. На его территории уже трещали автоматные очереди.

В Кобоне я узнал, что фашистам не удалось захватить Войбокало. Их выбили оттуда наши войска, посланные на подмогу из резерва. Это известие всем нам придало сил перед отправкой в обратный рейс через Ладогу.

Водители сгрузили на берегу значительную часть привезенных мешков. Иначе лед не выдержал бы тяжести машин. В кузове оставили по семь мешков. Бережно уложили их ближе к кабине, чтобы в дороге не растрясло.

Когда я уже хотел снова трогаться в путь, ко мне подбежал комсорг Кошкамбай Оспанов:

— Давайте попробуем, товарищ командир!

— Что попробуем? — не сразу понял я.

— Пойдемте, покажу!

Узбек Кошкамбай Оспанов не очень хорошо говорил по-русски. Но я знал, что этот парень отличный шофер.

Мы подошли к сараю, где стояли брошенные сани. Они остались от лошадей, погибших, вероятно, после перехода через Ладогу.

— Давайте прицепим это! — взволнованно сказал Оспанов. — В кузове у нас семь мешков, на это еще пять — будет уже двенадцать!

Оспанов, видимо, не знал слова «сани», но теперь я уловил его мысль. Молодец, что заглянул в заброшенный сарай! Только за что их зацепить? Ведь оглобли не привяжешь к машине! Мы не взяли с собой ни тросов, ни канатов. Застрявшую полуторку рискованно брать на буксир на льду, а на счету был каждый лишний килограмм груза. В Кобону же до войны машины почти не заезжали. В старинных избах на высоких подклетах хранились рыболовная снасть, сбруя, картофель. Но троса или каната также ни у кого не нашлось.

Рыбаки предложили нам несколько метров веревки. Никто не мог поручиться, выдержит ли она сани. Но все же решили попробовать. Каждый понимал, что значит перевезти в Ленинград эти пять дополнительных мешков.

С саней мы поснимали оглобли. Головки полозьев обмотали веревками и привязали сани к машинам. «Прицепы» повезли в голове колонны. Остальные водители страховали их сзади.

Мороз не ослабевал. Лед за сутки заметно окреп, но все же едва выдерживал увеличившуюся нагрузку наших машин. Двигаться было тяжело. Сани затрудняли управление. Их нельзя было ни повернуть, ни остановить на льду. При торможении они бились о кузов или рвали веревку.

Часа в три дня колонна наконец дошла до западного берега. В Коккореве нас ждали люди. Из кабин мы видели слезы на их глазах. Но встречавшие нам аплодировали, словно мы были знаменитые артисты.

Муку разгрузили в приемном пункте в Осиновце. Там под парами уже стоял паровоз. Все чувствовали себя празднично. Сверкал на вершинах сосен снег. Огромное заиндевелое солнце повисло на их верхушках и, казалось, не хотело уходить за горизонт. Там, за горизонтом, на западе, был Ленинград. «Живи и здравствуй!» — хотелось крикнуть ему. Но вместо этого я спросил у начальника штаба Е. Бирюковича: «Сколько муки мы привезли?»