Ради безопасности страны - Страница 85

«...Ищите грязь, и она непременно должна отыскаться. Вытаскивайте ее на свет божий, показывайте, разоблачайте, кричите о ней! Если ее нет, выдумайте ее. Солгав в частностях, мы не солжем в главном — потому что нет такого человека, у кого бы за душой не таилось чего-то грязного, подлого. Больше информации, больше гласности! Это и будет то, что я называю морально-психологическим террором. Пусть каждый из тех, кто занимает сегодня руководящие кресла, знает, что завтра вся его жизнь может быть выставлена на всеобщее обозрение. Пусть подобная угроза внушает им страх, лишает их уверенности. Надо клеветать — клевещите, провоцируйте, лгите: помните — цель оправдывает средства. Я говорю об этом без колебаний, потому что в борьбе с коммунистическим засильем, подавляющим личность, грозящим подчинить себе цивилизованный мир, хороши все средства. Опирайтесь на тех, кто недоволен, обижен, обойден по службе, — они вас поймут, они вам помогут...»

И чуть дальше:

«...Важно тем, кто недоволен, кто готов проявить это недовольство, дать надежду и уверенность, показать, что мы не сидим сложа руки. Произошла авария — уверяйте, что это акт террора. Опоздал поезд — говорите: бастуют железнодорожники. И так далее. Существенно не событие само по себе, существенно, к а к  подать его, ч т о  сказать о нем. А уж дальше слухи будут работать на нас. Слухи завершат то, что начнем мы...»

Вчитываясь в эти строки, Серебряков, кажется, начинал понимать, откуда возникло то чувство противоречивости, которое беспокоило его. Как-то не соединялись в его сознании эта откровенная враждебность, эта перехлестывающая через край озлобленность и вчерашнее поведение Антоневича во время допроса. Вот что тревожило Серебрякова, вот что было источником его беспокойства. Как легко и охотно отвечал вчера Антоневич на вопросы Серебрякова — казалось, единственной его заботой была забота о том, чтобы помочь следствию. Что это было? Намеренный расчет? Страх? Притворство?

Серебряков не первый уже год работал следователем и хорошо знал, что всякий процесс следствия неизбежно превращается не только в поиски улик и доказательств вины или невиновности сидящего перед ним человека, но и в нечто большее — в стремление словно бы восстановить, воссоздать заново, шаг за шагом, всю предыдущую жизнь подследственного, мысленно увидеть ее, понять, почему этот человек стал именно таким, каков он теперь. Правда, иногда Серебрякова упрекали в медлительности, в излишней, чрезмерной дотошности, ведущей порой к длительному выяснению обстоятельств, на первый взгляд вроде бы и не имеющих непосредственного отношения к делу. Возможно, он и верно навязывал себе лишнюю работу и времени иной раз тратил на следствие больше, чем полагалось бы, но измени он себе, откажись от этой своей привычки — и наверняка его каждый раз мучило бы ощущение неполноты складывающейся картины.

Биография у Валерия Григорьевича Антоневича, если судить по анкетным данным и по тем сведениям, которые уже успел собрать Серебряков, была весьма пестрая: он и профессии менял не раз, и с места на место переходил, и начинал учиться, и обрывал курс постижения наук, и вновь возвращался в институт, уже на заочное отделение... Не обошла его стороной и служба в армии. Но при всей этой пестроте, лоскутности его биографии, чем дольше вдумывался в нее Серебряков, тем яснее улавливал одну общую черту, одну общую закономерность. Эту закономерность он обозначил для себя словечком или, точнее говоря, приставкой  «н е д о...». И действительно, чуть ли не во всех жизненных свершениях Антоневича обнаруживалась некая недовершенность, оборванность. Был, например, в его жизни период — сразу после возвращения из армии, — когда, казалось бы, крепко встал он на ноги, все хорошо, ладно выстраивалось в его жизни, работал он тогда мастером по ремонту радиоаппаратуры и, видно, был на хорошем счету, избирался в цехком и даже был принят кандидатом в члены партии. Однако вот тут-то и возникла вдруг некая осечка, некий обрыв. Членом партии он так и не стал. Что именно тогда произошло, отчего тогдашние товарищи Антоневича по работе отказались проголосовать за него — эту немаловажную деталь на жизненном пути Валерия Антоневича Серебрякову еще предстояло выяснить, однако факт оставался фактом: партийный стаж Антоневича завершился, так, по сути дела, и не начавшись.

Вообще слово «кандидат» несколько раз возникало в биографии Антоневича, и это тоже показалось Серебрякову знаменательным. Казалось, этот человек всякий раз останавливался, застывал на грани  к а н д и д а т с т в а. Сделать следующий шаг у него уже не хватало — чего? Настойчивости? Способностей? Желания? Он неплохо играл в шахматы, был кандидатом в мастера, но звания мастера так и не получил, не добился. Лет пять-шесть тому назад, решив, судя по всему, посвятить себя научно-исследовательской деятельности, он начал, видно, подумывать о кандидатской диссертации и даже сдал было первый экзамен из кандидатского минимума, но на этом все дело опять отчего-то застопорилось. Снова обрыв, незавершенность.

Та же самая незавершенность, половинчатость, что ли, или, может быть, точнее сказать, н е о п р е д е л е н н о с т ь  присутствовала и во всем, что касалось личной жизни Антоневича. Официально, если судить по паспорту, по брачному свидетельству, он был женат и в момент ареста проживал совместно ее своей женой, Антоневич Зоей Константиновной, в однокомнатной кооперативной квартире, однако прописан был в другом месте, на жилплощади своих родителей, как бы подчеркивая этим, пусть чисто формальным обстоятельством непрочность, временность своего пребывания здесь. И действительно — однажды, как раз незадолго до своего ареста, он уже расходился с женой и даже документы подал на развод, но и развод тоже не довел до конца, до полного завершения, и через некоторое время вновь оказался под одной крышей со своей супругой. Детей они не имели, так что назвать этот зыбкий, колеблющийся союз двух людей семьей, с точки зрения Серебрякова, было весьма затруднительно.

Впрочем, Серебряков, разумеется, знал, что подобная, словно бы изначально принятая за правило, необязательность семейных отношений, их расплывчатость, неопределенность — вовсе не какое-то исключительное свойство, присущее лишь Антоневичу. Жизнь, не отягощенная обязательствами, освобожденная от какой-либо ответственности друг перед другом... Так ли уж редко она встречается и так ли уж безобидна?..

Жену Антоневича Серебряков впервые увидел вчера во время обыска, проведенного у нее на квартире. Высокая, худая, с резкими, словно обострившимися, чертами лица, она напоминала больную птицу. Она беспрерывно курила, роняя пепел прямо на платье и на пол и, по-видимому, даже не замечая этого. Все время, пока длился обыск, с ее лица не сходило полупрезрительное-полусаркастическое выражение, однако выражение это, казалось, адресовалось не тем, кто сейчас с деловитой расторопностью просматривал книги и выгружал из ящиков письменного стола бумаги, принадлежащие Антоневичу, оно адресовалось человеку, которого не было сейчас здесь, в этой комнате. «Я так и знала, что все кончится именно этим» — вот что было написано на ее лице. Вообще, как показалось Серебрякову, известие об аресте мужа она восприняла не столько с испугом, горечью или волнением, сколько с какой-то мстительной удовлетворенностью, которую невольно испытывает человек, когда сбываются пусть самые дурные, самые худшие, но все-таки  е г о  предсказания. Но сквозь эту мрачную удовлетворенность проглядывало, прорывалось и явное раздражение: она не могла не понимать, не чувствовать, что вся эта история значительно осложнит теперь и ее жизнь, принесет лишние заботы, переживания и хлопоты.

По всей видимости, семья Антоневичей была одной из тех семей, где каждый сам по себе, где каждый дорожит и гордится своей независимостью, своей  о т д е л ь н о с т ь ю. Впрочем, все это были лишь первые ощущения Серебрякова, первые его догадки, которые еще предстояло проверить.

5