Рабство и данничество у восточных славян - Страница 23

Наконец, пленники-рабы удовлетворяли религиозные нужды восточных славян в качестве кровавых жертв, приносимых языческим богам. Человеческие жертвоприношения были довольно распространенным явлением у восточных славян, о чем судим по известиям восточных писателей. Согласно Ибн Русте, среди русов находились «знахари, из которых иные повелевают царем как будто они их (русов) начальники. Случается, что они приказывают принести жертву творцу их тем, чем они пожелают: женщинами, мужчинами, лошадьми. И если знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак невозможно. Взяв человека или животное, знахарь накидывает ему на шею петлю, вешает жертву на бревно и ждет, пока она не задохнется, и говорит, что это жертва богу».²⁴⁴

О том же пишет Гардизи: «Есть у них знахари, власть которых распространяется и на их царей. И если знахарь возьмет мужчину или женщину, накинет им на шею веревку и повесит, пока те не погибнут и говорит "это указ царя", — то никто не говорит ему ни слова и не выражает недовольства».²⁴⁵ Ибн Русте и Гардизи не уточняют, кого знахари приносили в жертву: соплеменников Или чужеземцев-пленников. Зато Лев Диакон, о свидетельстве которого уже шла речь, сообщает, как русы, совершая обряд похорон, закололи «по обычаю предков множество пленных, мужчин и женщин».²⁴⁶ В Повести временных лет под 983 г. читаем: «Иде Володе мер на ятвягы, и победи ятвягы, и взя землю их. И иде Киеву и творяше требу кумиром с людьми своими».²⁴⁷ Поход Владимира на ятвягов был, как видим, успешным. Несомненно, что он сопровождался захватом пленников, часть которых по возвращении в Киев князь принес в жертву «кумирам». Так позволяет думать применяемый летописцем термин «треба», который в друге летописном тексте напрямую связан с человеческим жертвоприношениями: «И жряху им (кумирам. — И. Ф.), наричюще я богы, и привожаху сыны своя и дъщери, и жряху бесом, и оскверняху землю требами своими».²⁴⁸ Вернувшийся из удачного похода Владимир совершил кровавую благодарственную жертву кумирам, даровавшим ему победу. Значит, рабы-пленники служили русам необходимым материалом для отправления языческого культа, что также вызывало потребность «ополонений».

Прослеживая в источниках свидетельства о захвате восточными славянами пленных с целью удовлетворения военных, религиозных, бытовых и брачных нужд, а также ради обогащения посредством «пленопродавства» и для повышения престижа в обществе, мы не находим в письменных памятниках указаний на использование пленников-рабов в производстве. Если характеризовать их положение с точки зрения социально-экономической, то следует сказать, что перед нами рабы, занятые в сфере прислуживания своим господам, т. е. в непроизводственной сфере. Так продолжалось, по крайней мере, до X столетия, когда древнерусские князья стали обзаводиться селами, где велось промысловое хозяйство.²⁴⁹ Кто жил в княжеских селах, были ли они населены постоянными жильцами, мы не знаем, поскольку не имеем на сей счет никаких сведений. Правда, некоторые историки полагают, что там находились представители покоренных Киевом соседних восточно-славянских племен. ²⁵⁰

Данное предположение вполне вероятно. Во всяком случае, исторический опыт древних народов показывает, что пленников нередко «сажали на землю в специальных поселках и взимали с них дань продуктами земледелия и ремесла».²⁵¹ В этой связи определенный интерес представляют наблюдения Б. А. Тимощука, касающиеся селения, расположенного поблизости от Ревнокского городища на Волыни. По мнению ученого, в том селении-спутнике, помимо ремесленников, находились землевладельцы-смерды, эксплуатируемые обитателями соседствующей крепости, которых он относит к социальной верхушке.²⁵² «Восточнославянское население,— пишет Б. А. Тимощук, — могло попасть в зависимость от княжеско-дружинной знати в процессе "окняжения" той или иной территории, который сопровождался ликвидацией общинных центров».²⁵³ Окняжение общинной земли с освоением живущего на ней земледельческого люда — историографический миф, легший в основу теории, доказывающей существование в Киевской Руси государственного феодализма.²⁵⁴ Если идея Б. А. Тимощука о смердьем составе населения в Ревно верна, то разгадку появления занимаемого им поселка следует искать не на путях мнимого «окняжения», а в другой, более исторически реальной плоскости.

Л. В. Данилова, развивая мысль Б. А. Тимощука, говорит: «Обособленность поселений ремесленников и сельчан, обслуживавших потребности крепости, а также меньшее число остатков на месте их жилищ, по-видимому, предполагает их известное неравноправие. Б. А. Тимощук увидел в сельчанах, обязанных выполнять какие-то повинности в отношении общинной верхушки и военно-дружинного слоя предшественников древнерусских смердов. Хотя полемика по поводу социального статуса смердов, называемых Русской Правдой, летописью и другими источниками, еще продолжается, и конца ей не видно, совершенно ясно, что это достаточно широкий слой зависимого неравноправного населения, истоки формирования которого уходят в глубь веков. Гипотеза Б. А. Тимощука о зависимом статусе сельчан, населявших спутники-городища, приобретает особую убедительность в свете вывода И. Я. Фроянова о том, что смерды Киевской Руси — люди зависимые и не принадлежащие к местной общине, скорее всего пленники. Сходное предположение может быть высказано и в отношении ремесленников, приставленных обслуживать нужды городища».²⁵⁵

Л. В. Данилова, принимая наш взгляд на смердов как иноплеменников, приведенных в качестве полона и поселенных на земле победителей, вносит соответствующую поправку в построения Б. А. Тимощука, перенося центр тяжести с вопроса о внутриплеменном принуждении на проблему господства и подчинения в межплеменном аспекте. И это правильно, ибо, как разъясняет сама исследовательница, «появление социального неравенства внутри родовых общин, родов, племен и других объединений, связанных кровнородственными отношениями, было затруднено». Вот почему «оно возникало прежде всего во взаимоотношениях отдельных общностей».²⁵⁶ Здесь, как нам кажется, лучше следовало бы сказать, что появление социального неравенства внутри родственных союзов было «не затруднено», а исключено, что оно поэтому возникало не «прежде всего», а только во взаимоотношениях отдельных общностей. Возникновение социального неравенства внутри названных общностей произойдет с распадом кровнородственных объединений и с устройством общества на территориальных началах.

Б. А. Тимощук пытается обнаружить соседскую общину у восточных славян X в. и, таким образом, представить появление поселений зависимых землевладельцев как следствие внутренних процессов, переживаемых восточнославянским обществом.²⁵⁷ Но в итоге он дает противоречивую картину, в которой не различить внутренее принуждение от внешнего порабощения. Ученый пишет: «Итак, конкретные археологические материалы и свидетельства письменных источников позволяют сделать вывод о том, что часть местного (восточнославянского) населения попадала в зависимость от княжеско-дружинной знати в процессе ликвидации общинных центров. Конечно, в такую зависимость население попадало и по другим причинам. Но в ранний период строительства княжеских крепостей основную массу зависимого восточнославянского населения составляли те жители, которые оказывали сопротивление приходу новых феодальных порядков и попадали в зависимость как пленные, но были наделены землей и эксплуатировались как крестьяне. Зависимое население жило отдельными поселениями (они в летописях упоминаются как княжеские села), которые чаще всего располагались вблизи княжеских крепостей, и на их территории сохранялись по традиции общинные порядки».²⁵⁸ Весьма сомнительно, чтобы пленники, поселенные в специальных поселках, расположенных рядом с «княжескими крепостями» сохраняли «общинные порядки». Эти пленники — не общинники, а рабы, находившиеся под жестким контролем княжеских надсмотрщиков и жившие по установлениям своего владельца. Никоим образом нельзя говорить об их феодальной зависимости. Они состояли в рабской неволе.