Рассказы о Чарлзе Дарвине - Страница 21

Дарвин не выдержал и закрыл лицо руками: «Вот оно самое страшное — искажение его мыслей».

— Не расстраивайтесь, дорогой друг! Послушайте, что произошло дальше. А дальше епископ выкинул такую штуку, которая и погубила его. Слушайте. — «Я хотел бы спросить у профессора Гексли, который сидит против меня, — неожиданно сказал епископ, — и готовится разорвать меня на части, когда я кончу свою речь, что он думает о происхождении человека от обезьяны? Считает ли он, что он сам происходит от обезьяны со стороны дедушки или со стороны бабушки?»

Теперь пусть Гексли сам повторит то, что он сказал епископу.

Гексли улыбнулся.

— Я сказал, что ваша теория — не отвлечённая теория; она лишь связывает нитью рассуждений огромное количество фактов разного рода… Теория эта сложная и многосторонняя. Не утверждая поэтому, что все её части безусловно подтверждаются, я всё же думаю, что это лучшее объяснение видов, какое только было когда-нибудь предложено. Я стою здесь в интересах науки и не выслушал ещё ничего такого, что бы могло повредить моей августейшей клиентке.

Потом я отметил грубые ошибки, допущенные епископом в его речи. Цветковых растений в каменноугольную эпоху вообще не было, поэтому нельзя говорить о цветках и плодах того времени; кровь не испаряется в форме телец; коротконогие овцы Америки, о которых говорит Дарвин, пример, известный в литературе и практике.

Что же касается происхождения человека от обезьяны, то, конечно, это не надо понимать так грубо. Здесь речь идёт только о происхождении человека через тысячи поколений от общего с обезьяной предка. Но если бы этот вопрос мне был предложен не как предмет спокойного научного исследования, а как предмет чувства, то я бы ответил так.

— Весь зал замер в ожидании, что ответит Гексли, — вставил Гукер, — так серьёзно и с достоинством он говорил. Пожалуй, я закончу теперь. Гексли сказал: «Человек не имеет причины стыдиться, что предком его является обезьяна».

В самых отдалённых уголках зала услышали его отчётливый голос: «Я скорее бы стыдился происходить от человека, беспокойного и болтливого, который, не довольствуясь сомнительным успехом в своей собственной деятельности, вмешивается в научные вопросы, о которых он не имеет никакого представления…»

Студенты и часть публики разразились настоящей бурей аплодисментов, по достоинству оценив удар, направленный на епископа.

— Дорогой Гексли! — воскликнул Дарвин.

— А Гексли так заключил свою речь: «…чтобы только затемнить их своей риторикой и отвлечь внимание слушателей от действительного пункта спора красноречивыми отступлениями и ловким обращением к религиозным предрассудкам…»

— Ну, что ещё добавить? — сказал Гукер. И он рассказал, что многие из присутствующих были смущены всем происшедшим. По чувству справедливости, они должны были признать, что епископ позволил себе «неджентльменскую выходку, назвав бабушку и дедушку Гексли обезьянами». Следовательно, он заслужил ответ Гексли. И все с жаром обсуждали слова епископа и ответ Гексли.

— Позвольте, милый Гукер, теперь мне сказать о вашем выступлении, — заявил Гексли. — Вот что было дальше в Оксфорде. Когда волнение несколько улеглось, председатель попросил высказаться Гукера. Тот не заставил себя упрашивать. Он коротко и резко сказал, что, очевидно, епископ Уильберфорс совсем не читал «Происхождения видов», а берётся судить об этом произведении, к тому же не зная элементарных основ ботаники. Гукер заявил, что он признаёт теорию Дарвина, так как она объясняет многие факты из жизни и строения растений, а в особенности факты географического распространения их на земном шаре.

Выступил ещё натуралист Леббок и в простой, ясной форме поддержал теорию Дарвина. Епископ молчал. Собрание было закрыто.

Многие студенты и учёные в этот день «обратились» в новую веру; и долго ещё раздавались восторженные восклицания молодёжи в честь Гексли.

— Дорогой Гексли, вы берёте врага мёртвой хваткой, как это делает бульдог: схватит за горло и не выпускает! От вас пощады не жди! — обратился Дарвин к молчавшему Гексли.

— Я как-то писал вам, что держу наготове и оттачиваю свои когти и клюв. Как видите, это пригодилось! Писал я и о том, что на вас посыплется брань и насмешки, будут и искажения ваших мыслей. Но лай дворняжек не может беспокоить вас.

— Сколько беспокойства я вам причинил, — грустно сказал Дарвин, — не уверяйте меня, что это не так. Моё утешение в одном: если бы я не поднял всей этой грязи, всё равно кто-нибудь другой вскоре это сделал. — Голос его окреп, глаза твёрдо и серьёзно смотрели из-под сильно нависших бровей. — Я уважаю вашу отвагу…

— Дорогой Дарвин, — воскликнул Гексли, — будьте уверены, вы заслужили вечную благодарность всех мыслящих людей!

Победа в Оксфорде имела большое значение. Урок, полученный епископом, отлично показал, что никому нельзя браться за критику нового учения, если в нём не разбираешься. Каждый, кто рискнёт на это, может оказаться в смешном положении подобно епископу Уильберфорсу, над которым теперь потешались даже его почитатели.

Оксфордское сражение подняло дух и самого Дарвина. Он в этом очень нуждался: буря враждебных отзывов приводила его к мысли, что он написал «Происхождение видов» недостаточно убедительно. Плохое здоровье не позволило ему самому выступить в Оксфорде. Это блестяще сделали друзья его «евангелия сатаны», как он называл своё учение. Они составляли авангард возраставшей с каждым годом армии дарвинистов. В России, в Германии, в Америке нашлись горячие поклонники Дарвина. Он знал все научные труды, которые можно было использовать для защиты нового учения. Дарвин писал единомышленникам, где нужно выступить в печати или публично, что надо разбить в возражениях противников, кого полезно завербовать в число друзей.

Тихий Даун с его голубятней превратился в боевой штаб дарвинистов, и душой его был сам Чарлз Дарвин. Вместе с тем Дарвин продолжал работать над улучшением последующих изданий «Происхождения видов».

— Нужен постельный режим! Обязательно, — сказал доктор, лечивший Дарвина.

Дарвин лежит на диване, укутанный пледом. Сколько времени пропадает! На камине маленькие дневнички в жёлтой обложке, в них ведётся счёт потерянных для работы дней.

Но думать можно и больному, ум его не привык к праздности, а наблюдения и опыты всегда давали обильную пищу для размышлений. Он давно задумал написать для нового издания «Происхождения видов» главу о «Человеке».

— Человека нельзя исключить из общей цепи животных. Животные — наши братья… Как это было записано у меня?..

Миссис Дарвин подала ему несколько записных книжек.

— Вот эта, 1837–38 года.

— Благодарю тебя, дорогой друг. Я никогда не перестану удивляться, как ты всегда быстро и точно понимаешь, что мне нужно. Теперь вот эти книги, ещё ту стопку записей. Благодарю, благодарю.

Миссис Дарвин вышла из комнаты. За дверью ей встретился Френсис:

— Как отец?

— Видимо, думает заняться «Человеком».

Френсис в курсе всех дел отца. Старшие дети давно уже помогали отцу, записывали данные опытов, ухаживали за растениями, подсчитывали, производили измерения. Если приходили корректуры новых книг, принимали участие в их правке…

— Дорогой отец, вы работаете, а врач что скажет?

— Только просматриваю некоторые записки. Вот посмотри, что было написано мною почти тридцать лет назад. Я много думал об этом и в последующие годы. — Френсис взял записную книжку и прочитал:

«Если дать простор нашим предположениям, то животные — наши братья по боли, болезни, смерти, страданию и голоду, наши рабы в самой тяжёлой работе, наши товарищи в наших удовольствиях — все они ведут, может быть, своё происхождение от одного общего с нами предка, — нас всех можно было бы слить вместе».