Рассказы из кофейной чашки (сборник) - Страница 2

– Верно? – спрашивал Черевин, глядя ему в глаза. – Верно? Ведь кабы я знал, что ты у меня потом попросишь, то это одно. А я не знаю. Верно? Чем же мой долг измерить? Ничем. Нечем. Кроме денег. Вот я и говорил – возьми деньги. Помнишь?

Черевин сделал легкое движение к нему, чуть придвигаясь и как бы подставляя щеку.

– Нет, ты помнишь? – сказал он, чувствуя легкое замирание души: вот оно, сейчас. – Так я и говорю: взял бы ты деньги.

И, расширив глаза, чтобы не зажмуриться ненароком, он протянул на плоской ладони все это время сжимаемые в кулаке монеты.

Они блеснули, отразив не то фонарный, не то звездный свет. Их было три – круглых и блестящих. Ладонь подрагивала. Черевин распрямлял ее изо всех сил – так, что пальцы загнулись в другую сторону. Остервенение, испытываемое им, было похоже на легкий хмель. Что-то позванивало в ушах, и толчками гуляла по всему телу кровь. Если бы оставалось хоть немного времени, он бы еще кое-что ему сказал. Ему было что сказать. Подарочки? Одолжения?! Протянуть кусок хлеба не глядя – все равно что отмахнуться. Отмахнуться, не заметив, не посмотрев в лицо, не узнав того, что есть на свете такой человек – Черевин. Не надо одолжений. Надо взглянуть. Остановиться. Запнуться об него. Вот он – Черевин. Нет, мимо не пройдешь. Вот оно, сейчас.

– Не надо, – мягко сказал кривоносый и обеими своими широкими и костистыми ладонями плавным теплым движением обнял ладонь Черевина так, что она сама собой медленно закрылась, спрятав в черноте своей блестевшие только что монеты.

– Ах, ты! – только и успел сказать Черевин, резко выдергивая руку; почувствовав, что начинает задыхаться, он резко вдохнул, желая распрямить грудь и наполнить ее порцией свежего воздуха; но действие это привело к обратному результату: толика хлебных крошек и полупрожеванной мякоти забила горло, и Черевин согнулся, сипло и жестко кашляя. Он поворачивал голову, чуть разгибаясь, и видел, что тот стоит возле, говоря что-то на непонятном ему языке куда-то в сторону кассы. Потом кривоносый взял сумку и пошел. Черевин захрипел и хотел было броситься за ним, но приступ кашля снова повалил его на скамью.

– Сволочь!.. – удавалось ему сказать время от времени.

В конце концов перхота прошла, и он, утирая слезы, смог выпрямиться. Стал высматривать кривоносого, но так и не высмотрел. Возле кассы стояла куцая очередь из нескольких человек – должно быть, время подходило к урочному часу.

Лаваш лежал рядом. Сейчас он был похож на расколовшуюся луну с изъяном в том месте, откуда отрывал Черевин. Он не пах уже столь одуряюще, как раньше. Может быть, потому, что Черевин уже не так хотел есть. Он смотрел на лепешку и не знал, что с ней сделать – просто швырнуть в темноту или бросить под ноги и топтать. Он оглянулся еще, покрутил головой, ища кривоносого, чтобы проделать это у него на глазах. Кривоносого не было. Черевин взял лаваш, сложил пополам и сунул под мышку.

К кассе он подошел вовремя – ему удалось убедить усатого старика, что в прошлой очереди он стоял как раз перед ним. Ему достался третий по счету билет. Он молча протянул десятку.

– Еще два рубля! – сказала кассирша. – Плацкартных нет. Купе.

– Мне купе не надо, – сказал Черевин. – Плацкартный мне.

Но сзади наперли нетерпеливо, и он сунул в окно последние два рубля. Оставалась теперь только та мелочь, что он хотел отдать кривоносому.

Поезд появился из темноты, предваряемый широким полотном белого электрического света. Рельсы вспыхнули. Кучи гравия по сторонам пути побелели и зашатались. Клочья бумаги и мятые стаканчики от мороженого тоже отбросили свои тени. Снова стало темно, пахнуло гарью, покатились друг за другом вагоны.

С лавашем под мышкой Черевин трусцой бежал по перрону. Вагон катился все медленнее. Проводница уже открывала дверь. Вот она распахнула ее.

– Восьмой? – крикнул Черевин.

Она кивнула.

Поезд встал, залязгав. Проводница откинула стальной полик.

– Что, без вещей? – спросила она ворчливо, рассматривая билет.

– А что? – спросил он.

– Да ничего, – буркнула она. – Как с пожарища… Проходи.

Черевин пожал плечами и прошел было, но потом вернулся и сказал мстительно ей в спину:

– А что, обязательно вещи должны быть? А я вот без вещей! Нет у меня вещей! Лаваш вот у меня есть! А?

Проводница повернулась и тяжело посмотрела на него. Лицо у нее было помятое и толстое. Должно быть, ей хотелось спать. Ей было лет пятьдесят. От форменной тужурки исходил форменный же запах вокзала.

– Необязательно, – снова буркнула она. – Проходи, проходи.

По перрону бежали.

Черевин вошел в купе, резко грохотнув дверью. В купе никого не было. Он положил лаваш на столик. И сел к окну.

Поезд стоял тихо, молча. Кругом спали, должно быть. Шаги в коридоре бухали так, словно кто-то специально стучал каблуками. Дверь распахнулась. Черевин приветливо кивнул.

– Вместе поедем? – сказал он.

Давешний старик сел к окну, принялся поглаживать усы, его сын – рядом с ним.

– Кушать не хотите? – осведомился Черевин. – Кушайте, пожалуйста.

Старик серьезно кивнул и отщипнул крошечный кусочек. Он осторожно положил его в рот и мелко пожевал.

– Кушайте, кушайте, – повторил Черевин, улыбаясь.

Сын тоже протянул руку и тоже отщипнул.

Поезд едва заметно качнулся. Что-то заскрипело в его негибких сочленениях. Дверь поехала, ударилась, загремев, в купе шагнул кривоносый и, механически поздоровавшись, уперся затем взглядом в лицо Черевина.

Черевин отвернулся и стал смотреть в черное стекло. Там рождались и гасли огни фонарей и окон, фары машин редкими двуглазиями таращились у мелькнувшего переезда.

Сын старика вышел и скоро вернулся с бельем. Простыни, когда он стал расправлять их по матрасу, распространили запах влаги и мыла.

Проводница сидела у себя в купе, сложив руки на подоле черной мятой юбки. Черевин встал в дверях и завис внутрь, не переступая порога.

– Белье брать будете? – привычно молвила она и, не дожидаясь ответа, стала вытаскивать из белого холщового мешка, распространяющего точно такой же запах сырости, комья отдельных предметов.

– Полотенец нет, – сказала она.

– Переселите меня, – сказал Черевин. – Есть место в другом купе?

– Нет, – сказала она. – А что такое?

– Я с ними ехать не могу, – сказал Черевин. – Переселите, а?

– Рубль за белье, – сказала проводница. Она его не слушала.

– Слышите? – спросил Черевин. – Разбудите кого-нибудь, мы с ним местами поменяемся.

– Не буду я никого будить, – сказала она.

– Ну, я сам разбужу, – сказал Черевин.

– Я тебе разбужу, – пообещала проводница.

– Нет у меня рубля, – ввернул Черевин. – Нет у меня рубля на белье.

– Нет? – удивилась она.

– Нет, – повторил Черевин.

– А на матрасе спать нельзя.

– Ну и черт бы с ним, с матрасом вашим…

Длинный коридор был пуст и холоден.

В купе свет уже не горел, и в темноте он не смог различить, где кто – где старик, где сын его, где кривоносый. Все были одинаково накрыты белыми простынями, как в покойницкой.

Черевин расшнуровал туфли и стащил их с ног. Потом лег на матрас и стал смотреть в потолок. Потолок был черным. Изредка по нему пробегали фиолетовые блики.

Дверь снова визгнула, отъехала. Коридорный свет был желт и пронзителен.

– Где ты тут? – спросила проводница.

Мучительно щурясь, она нашарила взглядом белое лицо Черевина и тогда, неловко размахнувшись, кинула ему на ноги тяжелую стопку сырого белья.

Кара придирчиво выбирала место и, быть может, проваландалась бы еще. Но снег неожиданно быстро размяк и потек, нечистая талая вода запрудила трамвайные пути, асфальт кое-где высох, а над греющейся черной землей заструился переливчатый воздух. Плотные порывы влажного ветра стали тревожить в полете жесткие перья. Радостно беспокоясь, она поняла, что уже пора. И на другой же день твердо решила строить гнездо в удобной развилке трех надежных ветвей большого кособокого дерева, стоящего возле одного из окрестных домов. Некоторые ветви касались стекол.