Рассказы - Страница 4

— Сыграм? Метал колоду банкомет, и пот по лысине струился!

Александра Григорьевна дает поуговаривать себя, ссылаясь на то, что и народу мало, и деньги надо менять в магазине. Графин на это вытаскивает из кармана галифе полную горсть медных монет.

— Сколько тебе разменять?

— Слушайте! — зачарованно говорит Александра Григорьевна. — А они в самом деле у вас в кубышках хранятся?

— У меня в подвале монетный двор, — хитрованом рассыпается Графин.

Александра Григорьевна уходит за кошельком, где, по ее словам, остатки пенсии. Графин кладет на стол горсть новеньких монет. Они отражают солнце и уровень его благосостояния.

В одном из окон второго этажа появляется голый по пояс Федя Костенкин. Он растирается полотенцем, весело оглядывает двор и кричит:

— Графин, выходить, что ли? Давай мешай получше, я тебя нынче раскулачу!

Графин молчит, пускает клубы дыма. В трубке и груди его булькает, похрипывает никотинная жижица.

Молодуха Рязанова одной рукой качает коляску с ребенком, а другой двигает камешками по карте. Александра Григорьевна старательно сдерживает волнение, она курит и нарочито равнодушно смотрит на вечернее солнце или поглаживает дворового пса Жулика, который положил к ней на колени многострадальную голову. Млея от ласки, он вприщур глядит, как чья-то хозяйка снимает к ночи белье с веревок, натянутых во дворе между столбами. Вдруг взлаивает и бросается к подошедшему к столу Гане Лихачеву. Все обращают на Ганю внимание, потому что знают: Ганя должен находиться в больнице.

— Ты, Ганимел, откуда в наших здоровых краях? — не отрываясь от игры, спрашивает Федя, — Отпустили, что ли? Режим нарушил?

— Сбежал я из больницы, — хрипит Ганя. Его почти не слышно.

— Что, что? — переспрашивает Федя, сморщив лицо.

— А! — машет рукой Ганя, горестно покачивает головой и удаляется к себе на второй этаж в комнату на подселение.

Возле стола все время крутится подросток по прозвищу Ермолай. Он нервно улыбается, почесывает то голову, то руку, то подбежит к графиновским картам, то к рязановским, то крикнет:

— У вас же есть! Чо не закрываете? Александра Григорьевна, закройте бычий глаз!

— Десять?

— Ну да, десять — бычий глаз!

А в это время Графин продолжает кричать:

— Каря-баря! Смерть поэта.

— Что за каря-баря? — расстроенно спрашивает Александра Григорьевна, бегая взглядом по картам. Графин вежливо отвечает:

— Туда-сюда, как свиньи спять…

— Шиисят девять, — радостно поясняет Ермолаев и восхищенно следит за рукавами Графина.

— Ты кричи по-человечески, хрыч! — сердится Рязанова. — Надоело в кубики заглядывать!

— Сороковка-луковка!

— А смерть поэта? Смерть поэта-то? — совсем расстроилась Александра Григорьевна.

— Фу ты беда! — Графин недовольно опускает руки с мешочком. — Смерть поэта — тридцать семь!

— Ты вот что, Графин, — говорит Федя Костенкин, — Ты не выдумывай… Вчера говорил на тридцать семь, что это вдова погибшего матроса, позавчера — до войны четыре года, в пятницу еще как-то пыхтел!..

— В пятницу он говорил: даешь больничный!

— Как? — не понимает Александра Григорьевна.

— Ну повышенная температура! — поясняет Ермолаев, и улыбка опоясывает его лицо от уха до уха.

— Все равно, Графин, не по-людски кричишь! — успокоенно говорит Федя.

— А ты соображай, в институте учишься, — вступается за Графина Ермолаев и получает от Феди звучный подзатыльник, но лишь мимолетной тенью отражается это на его лице. Он, кажется, только развлек его. Чтоб немного помолчать, Ермолаев находит в кармане гайку «на пятнадцать» и мусолит ее во рту.

Слышится песня: «…Там под солнцем юга ширь безбрежная-а-а… Ждет меня подруга чуть-чуть нежная-а…» — и к столу подъезжает на велосипеде Митяша Бабаенок, маленького роста человек, который, напиваясь с получки, закапывает заначку под каким-нибудь столбом во дворе, а утром ищет тот столб, и если даже находит его, то не находит заначки. На это есть Ермолай — молодой санитар пригородной больницы. Правая штанина старомодных Митяшиных брюк перехвачена у манжетов прищепкой, чтоб не заело штанину в цепь велосипеда. Митяшу трудно понимать новому человеку: он не может произносить шипящие.

— Вдорово, мувыки! — говорит он и развалистой походкой моремана подходит к каждому представителю мужского пола, широко размахивает и жмет приветственно руку, а Ермолаеву говорит: — Уди, урод, парфывый: бандит нефоверфеннолетний… Проныра…

Потом звенит в кармане мелочью:

— Фыграем?

— Жди низа, — говорит ему Графин и кричит: — Венские стульчики!.. Молодая!..

— Довдеффа тут, — громко говорит Митяша и всем поочередно заглядывает в глаза. — Фкоро ффем надо на юг подаватфа…

— Ой, на юг! — ехидничает Рязанова. — Тебя только па юге не видали… Может, еще в Италию захочешь, в Ниццу… Мало тебе тут Нелька морду-то царапает, а то бы как раз на юг…

Графин кричит попроще, когда начинается разговор. Внимание Митяше — любят его треп.

— Это он кота вчера сушиться вешал на бельевую веревку, — сказал Федя Костенкин и двинул фишку по карте. — Он его своей велосипедной прищепкой, а тот не будь дурак — да когтями…

— Пип, — кричит Графин, ни разу не улыбнувшись. Рязанова закрывает цифру пятнадцать и продолжает разговор с Митяшей:

— На юг ему захотелось… Там и столбов-то таких нет, где деньги будешь прятать?

— Дура, — говорит Митяша. — Бевать отфюда надо: один ход — в дымоход! Ффем!

— А что такое? — спрашивает Александра Григорьевна.

— А то фто чкоро на нас ледники ф Февера пойдут! Уфеные люди говорят, вымервнем тут ффе… ага…

— Беда-то, — со страхом глядит на Митяшу старушка Цугуноцка. Она каждый вечер с печалью смотрит на играющих, но не принимает участия в игре и не произносит почти ни слова.

— Беда, — соглашается Митяша. — Только другие уфеные говорят, фто, наоборот, мол, тропики тут будут, ага… В кавтой лыве крокодил ф крокодилифой будут проплывать… Как пьяна напьеффя, в лыву-то падеф, те — ам! — и федят. Ага…

— Ох, дурошлеп! — хохочет добродушный Федя. — Ох, не мешай, я сейчас середку кончу!

Митяша послушно замолкает, и снова все погружаются в игру. Графин всем накричал по квартире. Митяше быстро становится скучно. Он говорит Ермолаю:

— Эй, урка… Тебе в магазине водку дают? На, подлефт, деньги, фьевди на велисапеде! Фьевдиф? — И идет на него, растопырив руки. Ермолай не боится и хохочет. Он уже мусолит во рту колпачок от шины Митяшиного велосипеда, а гайку отдал Рязановой вместо фишки.

— Шулик, фасс! — говорит он, указывая на Митяшу. Жулик зевает и подходит обнюхать Митяшу. Тактик от лото Графин, желая выиграть, начинает шифроваться:

— Тронь-ка!

— Три! — переводит Ермолаев.

— Пора любви…

— Восемьдесят девять! — ухахатывается мальчишка.

— Парашютист…

— Шестерка! — Ермолай плачет от восторга.

— Стой! Что за парашютист? — Федя встает из-за стола. — Это почему: шестерка — парашютист?

— Это почему: шестерка — парашютист? — спрашивает и Рязанова.

— Потому что «шестерки» параши носят и у параши спят, — отвечает Графин.

— Гений! — подает с балкона голос Глебов. — Это шутка гения!

— Если шестерка, то я кончил середку! — говорит Федя. — Проверяйте.

Графин начинает проверять, называя числа обычными именами. Но распахивается окно Ганиной комнаты, и женщина в бигудях кричит:

— Лю-у-у-ди-и! Скорей! Ганька повесился-а-а! У-у! Гаврилушка-а! Скорей! Лю-у-уди-и! — И из комнаты слышится ее топот, грохот посуды. На некоторое время сидящие за столом оцепенели. На крик из дворовых сараев-углярок выскочил второгодник Николаев и встал в проеме двери, а за его спиной, то подныривая под мышку, то возникая над плечом, мелькало чье-то белое в кудряшках лицо.

— Глядите! — срывающимся в смехе голосом закричал Ермолай. — Николаев с Федоровой уроки учат!

И сразу все пришло в движение: все бегут, разминая затекшие спины: вытаскивают Ганю из петли, отхаживают, поят водкой. Ганя лежит на тахте, и когда открывает черные от зрачков глаза, то из-под ресниц его выбегают две оживленные слезинки. Рязанова упала на крутом лестничном марше и разбила белое колено. Александра Григорьевна, обняв себя за локти, стоит, прислонившись спиной к простенку меж окнами, жует мундштук. Ганина жена убирает следы погрома на кухне общего пользования.