Рассказы - Страница 5

Раньше Джино принадлежал только очередной машине, за рулем которой оказался, а еще Дженни, здесь же он полностью посвятил себя первому же доверенному самолету, и по секрету назвал его Дженни. Он научился избегать неприятностей, целыми днями копаясь в двигателе, а ночами — сидя за штурвалом, и сторонился своих сослуживцев так же тщательно, как они еще раньше начали сторониться его. Джино считали лишенным чувства юмора недомерком, таким злобным, что с ним лучше не связываться. Однажды ему стало так одиноко, что он даже сел писать письмо Дженни, но от одного усилия ему стало легче, и письмо так и осталось недописанным.

— А ведь ты лучший механик во всей части, — нехотя, просто констатируя факт, сказал пилот его самолета. — Если бы ты так летал, как готовишь самолет, через месяц получил бы звание.

Джино хмыкнул. Тоже мне! Вещает, как оракул. Не знает, что имеет дело с Джино? Лучшим водителем во всем Ближнем Норд-Вест-Сайде?

— Ты зол на весь мир, — продолжал пилот. — Возможно, у тебя есть причина. Но если проглотишь свои обиды, научишься летать гораздо быстрее. И гораздо лучше.

Джино оглядел его с ног до головы.

— Когда я соберусь летать, то полечу, — сказал он пилоту. — Когда соберусь, просто сяду за штурвал. На звания мне плевать. И на вас тоже.

Это была самая длинная речь, которую слышали от него на аэродроме. В казарме над ней шутили целую неделю.

Возможно, у Джино был шанс со временем смягчиться. Но прежде, чем шанс смог воплотиться в жизнь, пришло письмо от Дженни.

— Уверен, он бы мне тоже понравился, — мрачно подумал Джино и тщательно разорвал письмо.

— Бывает, человек здесь как-то себя находит, — туманно философствовал пилот перед своим бомбардиром, но имен не называл. — Бывает, человека скрутило изнутри, он оторвется с этим от земли, глядишь — и распрямился немного.

Джино распрямился, на свой манер, когда совершал ночную разведку над Алеутскими островами, через неделю после падения Бизерты. Он возвращался на базу в одноместном самолете, когда зарево в небе подсказало ему, что впереди по курсу его ждет не только солнечный рассвет. Чтобы замаскироваться, он нырнул в это зарево и увидел большой крейсер с восходящим солнцем на корме, удирающий в море от длинной линии горящих сооружений на берегу. Джино повернул за крейсером в открытое море, наслаждаясь ощущением, что на этот раз он охотник, а не дичь.

На своем самолетишке Джино был бессилен что-либо предпринять, он мог только передавать на базу курс крейсера, пока не подоспеет парочка крупных ребят. Он держался за пределами досягаемости зениток, между восходящим солнцем и морем, воображая, что прижимает крейсер к обочине так же, как жизнь и дорожный патруль часто прижимали его.

Зенитная батарея крейсера пришла в боевую готовность, когда он только появился за кормой — не успел еще стихнуть топот бегущих по железным трапам ног. Перепрыгивая с облачка на облачко, Джино потешался над тем, что серьезные орудия, заряженные внизу, заряжены ради такой персоны, как мелкий воришка с Вест-Чикаго-авеню. Он порхал по бездонному аляскинскому небу, прыгал по облакам параллельно курсу крейсера, то вперед, к леденяще-зеленому горизонту, то назад, к утреннему солнцу. Зенитные расчеты успели скульптурно окаменеть возле своих орудий, проклиная тупого янки, который даже не соображает, что не сможет весь день болтаться в небе, как воздушный змей.

Все леденяще-зеленое утро воздушный змей продержался в небе, вызывая подмогу, которая так и не пришла. Потом продолжал летать в зеленых аляскинских сумерках. Когда на море опустился туман, а крейсер стал размытым серым пятном посреди бескрайней серой пустыни, Джино подключил запасной бак, сбавил высоту и начал преследовать крейсер, ориентируясь по волне за кормой, не желая дать ему уйти, не желая возвращаться на базу.

Ставка была велика, и Джино не хотел от нее отказаться. Он всегда играл по-крупному, и эта игра стала для него самой крупной. Он верил в свою удачу, в свой штурвал, верил в того, в кого никто никогда не верил, — в себя.

Словно встрепенувшись от сна, дрожащая стрелка сообщила, что на базу ему не вернуться. Снизу, с палубы, как будто слышался чей-то заливистый язвительный смех, а зенитки глумливо тыкали в него стволами. Как когда-то, бесконечно давно, тыкали в него пальцами старшие мальчишки. И он спустился вниз, подгоняемый тявканьем зениток, чтобы направить одноместный самолет в борт крейсера, словно локомотив — в стену коровника.

Искалеченный, замурованный, охваченный болью, Джино испытал короткую жгучую радость от первого мощного взрыва на палубе. Ему мерещилось, что он легко ведет машину по какой-то местности, знакомой и одновременно незнакомой, выписывает петли на неумолимо сужающейся дороге, сверху грохочет надземка, а сзади наступает на пятки последний, расторопный преследователь. И на последнем глухом вираже последней гонки он понял, что наконец-то плавно летит под откос в ту страну, где за ним никто никогда не будет охотиться.

— Наверно, они его взбесили, — задумчиво сказал пилот бомбардиру, разглядывая под крылом объятую пламенем громаду крейсера. — Наверно, ему показалось, что какая-нибудь макака на палубе насмехается над его самолетиком.

Трудно понять, что находят некоторые женщины в некоторых мужчинах. К примеру, что могла найти Глэдис в Соботнике? Но чем больше он врал, тем нежнее она к нему относилась. Называла его мой бедный Руди, зато мы все в округе прозвали его На-все-сто.

То есть брехло На-все-сто. Вечно старался доказать, что он — не отпетый голодранец, еще до того, как его так назовут.

Он и с ней с этого начал в первом же разговоре, и она до сих пор его слушает. Не могу сказать почему. Глэдис только раз обмолвилась: «Ложь — для бедняка грош». Как будто хотела что-то объяснить про своего Руди.

Первый разговор у них случился в аптеке — Глэдис сказала подруге, что, сколько себя помнит, всюду натыкается на этого щупленького, в очках. Соботник услышал, и нет бы подойти и сказать: «Да, я здесь живу всю жизнь и тоже частенько вас встречаю». Куда там! Только не Соботник! Не наш На-все-сто. У него все сложно.

— Я не из этих убогих краев, — говорит он ей. — Я из Кентукки. У моей родни там четыре или пять плантаций. А интересуюсь я только скаковыми лошадьми и мятным джулепом.

И для виду называет пару кляч, на которых ставил по пятьдесят центов. В Чикаго он заехал уладить кое-какие мелочи в связи с открытием нового ипподрома во Флориде, и ему еще надо успеть на полуночный рейс, «а вот куда — сказать не могу».

— Стало быть, вам самое время поторопиться, — говорит Глэдис, взглянув на часы. — Как раз успеете.

— Ради вас я отложу поездку на завтра, — принимает он грандиозное решение, сменив тон на более душевный.

— Ради меня не стоит, — говорит она.

Он пропускает ее слова мимо ушей и начинает новую тему.

— Я выпускник Гарварда, — упорно гнет он свое. — Думаю, это сразу заметно.

— А! Так вы и в школе учились? — жизнерадостно спрашивает Глэдис. — Раз такое дело, может, посидим в китайском ресторанчике?

Не сказать, чтоб Глэдис разбиралась в китайской кухне, просто давала ему шанс пойти на попятный.

— В каком хотите, — уверяет он ее, имея сорок пять центов в кармане. — А потом сходим на шоу.

В наших краях с сорока пятью центами за душой ты — голодранец. А Соботник — голодранец даже с двумя долларами.

В китайском ресторанчике он заказывает все самое лучшее, оставляет двадцать центов на чай, так, чтобы Глэдис видела, и тащится за ней к двери как можно медленнее. Не хотел, чтоб она заблокировала ему единственный выход.