Рассказы - Страница 8

— Она что, всегда входит без стука? — спросил он.

— Она у себя дома.

— Нда… Надеюсь, все это скоро снесут? Я пожала плечами.

— Ну а вообще, какие новости?

— Никаких…

— Пишешь что-нибудь?

Я протянула ему несколько листков со стихами. Он прочитал одно, глянул на второе и молча отложил в сторону. Тут снова вошла Клавдия и, пригладив на заду юбку, уселась на кровати. Мой приятель встал и отошел на середину комнаты. Решив, что он разглядывает рисунки, Клава сказала:

— Это наша Аня рисовала.

Он обвел рисунки равнодушным тоскливым взглядом — нет, видно, не нравились ему ни наши стихи, ни наши картины. Мне тоже стало скучно, и я отвернулась к окошку. Он подошел к этажерке, вытащил томик Толстого и принялся зачитывать вслух отдельные фразы:

— «На другой день он проснулся поздно… La famme est la compagne de I'homme…» — тут ГОСТЬ ВДРУГ развеселился, даже засмеялся. — Женщина — друг человека. Оказывается, это было известно уже во времена классика!

Я спрыгнула с подоконника, подошла к двери и позвала:

— Клава…

Он продолжал глядеть в книгу, очевидно, думая, что я таким образом выпроваживаю Клавдию. Но я взяла ее за руку и вместе с ней спустилась по лестнице. Потом мы прошли через залу и оказались на крыльце.

— Бежим! — сказала я.

И мы, хихикая, помчались через пыльную улицу, как будто нам обеим было по одиннадцать лет. Обогнули кучу угля и по теплой деревянной лесенке взобрались на насыпь. И тут я увидела три трубы, застилавшие небо серым дымом. Заходящее солнце подсвечивало и золотило его, а на горизонте синей полоской тянулся лес. Из проходной выходили рабочие и длинной цепочкой тянулись к платформе электрички. Один был в красной рубахе, и я долго следила за ним взглядом. Мне вдруг захотелось оказаться среди этих людей, идти вместе с ними через зеленую ложбину, подняться на платформу и сесть в поезд. А потом из окна вагона взглянуть на наш дом и сад…

Просто взглянуть мельком из окна…

В гробу он лежал неподвижный, непохожий, какой-то чужой, и было уже не так страшно.

Не так страшно, как там, на берегу, — она подбежала, а он не поднялся, не вскочил, не шелохнулся, не ответил… Лежал на песке — трусики прилипли к телу, волосы потемнели, склеились. Не открыл глаза, не сказал ничего, как ни кричала, ни звала…

Могилку засыпали и пошли домой. Лето стояло жаркое. В душной испарине тянулся день за днем. И каждый день одни и те же дела — подоить корову, накормить поросенка, проводить мужа на работу да на огород — полоть, окучивать, поливать…

Однажды Анна была в доме и не заметила, как собралась гроза. Только когда в окошке потемнело и ветер захлопал калиткой, вспомнила, что во дворе сушится белье и выскочила забрать. Посреди улицы играли ребятишки. Упали первые капли, детвора бросилась врассыпную, и один побежал к ней. Алешка… Ее Алешка!.. Она тотчас узнала его, еще издали узнала. Он был не в костюме, как его похоронили, а в той зеленой рубашке.

В той, в которой ушел тогда на речку. Она стояла, прижав к груди белье, не в силах сдвинуться с места. А он бежал, бежал к ней. Ливень припустил, она видела, как намокли волосики на голове, рубашка прилипла к телу… Он был уже близко, близко, совсем рядом, она выронила белье, протянула к нему руки… Но он словно растаял. Ни зеленой рубахи, ни светлой головки. Только серые частые струи, и она, одна под ливнем, над кучкой намокшего, испачканного белья.

Она никому ничего не сказала. Не поверят… Подумают, сошла с ума…

Но и в другой раз, лишь начался дождь, он бежал к ней. Опять бежал домой, может, хотел спрятаться, укрыться в избе, уйти от воды. Она бросилась к нему, протянула руки — уберечь, заслонить!.. Но опять только жесткие серые струи, и ничего, пусто, ничего, кроме дождя…

Она ходила на кладбище. Положила цветы на могилку и, припав к земле, заговорила, зашептала:.

— Зачем же ты, Алешенька? Зачем мучаешь меня? Ты скажи, скажи. Тебе ножки свело? Или, может, ребята баловались, потянули вниз, а ты и захлебнулся? А? Что же ты молчишь? Алешенька, сынок…

Солнышко светило. На кладбище было тепло, щебетали птички, пахло травой, и она поняла, что Алеши здесь нет. Просто холмик земли, покрытый цветами.

Он продолжал бежать к ней сквозь дожди, но ни разу не удалось ей хотя бы коснуться, хотя бы дотронуться до него. Стоило ей протянуть руки, как он исчезал, истаивал в струях…

Тогда она стала прятаться. Забивалась в темную спаленку и сидела там, вздрагивая от каждого удара грома.

Но однажды дочка, Маринка, выскочила зачем-то в дождь на крыльцо, и мать услышала ее крик:

— Алешка! Наш Алешка!..

Анна бросилась к ней, обняла дрожащие плечи.

— Что ты! Что ты! Разве ты боишься его? Не надо, не кричи…

Отец долго ничего не знал. Ведь он каждый день работал и возвращался только вечером. Но наконец и он увидел. Он не вскрикнул, ничего не сказал, но по его обезумевшему взгляду Анна поняла, что он видел.

На другой день он сказал:

— Уедем отсюда.

Она не стала спорить. Может, так будет лучше.

Муж нашел покупателей на дом, корову и поросят, заказал билеты и велел складывать вещи. Только когда уже сидели перед дорогой на чемоданах, Анна спросила:

— Паша, как же мы его оставим?.. А?

Он ничего не ответил, встал и пошел к двери.

И они уехали. Далеко на север, в Сибирь. В маленький городок, где стояла зима. Устроились работать на завод, а Маринка ходила в школу. Месяцы шли за месяцами, а зима все не кончалась. Март был морозным и апрель тоже. В мае лежал снег — толстый, блестящий, белый. Но в июне все-таки начало таять. Вскрылась речка, полезла из-под земли травка. И однажды полил дождик. В стекло ударила капля, другая, третья… Анна подошла к окну. Они еще не снимали ни вторых, ни третьих рам. Но и сквозь три рамы она увидела, как он бежит, бежит — ее Алеша, бежит к дому. Светлая головка, зеленая рубаха. Вот пересек двор, уже почти у самого крыльца… Анна выскочила в сени, распахнула дверь наружу и остановилась, боясь спугнуть его. Он добежал до крыльца, поднял голову, протянул к ней руки… И обратился в серебристые капли, падавшие на зеленую траву…