Рассказы - Страница 56

— Его нет…

— Сегодня, как ты знаешь, заключительное выступление… Леву, значит, мы уже не увидим. И не сможем спасти… На расстоянии руку можно протянуть — но только для вида: до Левы она не дотянется. Ты его предал, Буянов!

В бешенстве она называла его по фамилии. И окрашивала фамилию лишь ему заметной иронией.

Но он Леву увидел… Когда после двух музыкальных номеров, исполненных на бис (он большем его не просили), публика поднялась, рассеянно, по инерции аплодируя, он заметил в предпоследнем ряду близорукое Левино лицо в очках с массивной роговой оправой, которые тот, кажется, носил еще в Консерватории. Буянов сперва задохнулся… Но сразу же понял, что перед ним — спасательный круг, и цепко за него ухватился.

— Здесь, в предпоследнем ряду, я вижу своего приятеля Леву Гуревича… Очень жду его за кулисами!

И сам, позабыв о публике, бросился туда, за кулисы. Вера Буянова в тот день, демонстрируя протест, на поклоны не выходила…

— Он здесь, Верочка! В зале… В предпоследнем ряду. Я сказал, что очень жду его. Сейчас он появится…

— Везучий ты у меня! — все ему вроде прощая, возрадовалась она. И взбила прическу. И подошла к зеркалу. — Закажи кофе…

Он выполнил ее повеление.

Оба неотрывно смотрели на дверь служебного входа. Она с надеждой, а он — с молениями.

— Пойду посмотрю… Может, его не пускают, — вымолвил наконец он.

— Пойди.

Минут через двадцать он вернулся:

— Обошел здание — зал, коридоры, фойе. Везде уже пусто. Его нет…

— А как ты его позвал?

— Сказал… очень громко сказал, что в зале находится мой приятель, в предпоследнем ряду…

— Эта деталь понадобилась зачем? Какая разница — в третьем или в последнем?

— В предпоследнем… — тихо уточнил он.

— Так и сказал: «мой приятель»?

— Ну конечно! Мы ведь были приятелями.

— Сказать, что в зале замечательный музыкант, ты не мог? Тогда, думаю, он был бы уже с нами. Лева застенчивый, но и гордый: цену себе знает. Но ты не сумел произнести «замечательный музыкант», потому что «замечательный» у нас только один: это ты сам. Не сумел преодолеть себя? Хотя сообщить, что он именно в предпоследнем ряду, ты сумел. Пусть немножко, походя, но унизил!

— Это не так, Верочка… Это не так! Я не имел в виду…

Дважды за кулисы заглядывал «концертный деятель»: предстоял прощальный банкет. И оба раза удовлетворенно притворял дверь. Обыватели любят замечать, убеждаться, что и у «выдающихся» бывают обыкновенные скандалы, неурядицы, семейные сцены. Это обывателей с «выдающимися» как бы сближает.

А Вера успокоиться не могла:

— Я давно искала случая, чтобы сказать… объяснить, что все у нас уже не так, как было прежде. Не так. Сейчас, после концерта, имею право… позволить себе…

У него подкосились ноги. И он присел.

— За что? Почему? — прошептал Буянов.

— Ты сам так безоглядно обожаешь себя, что ничье — дополнительное! — обожание тебе не должно требоваться. Это был бы уже перебор. И такое излишество!

— Пойми: я только будто бы о себе забочусь, но ради тебя! Чтобы ты убедилась, что не напрасно… Чтобы могла гордиться…

— Ты не Паганини, не Яша Хейфец… и не Лева Гуревич, чтоб я так уж гордилась тобою как скрипачом. Прости за резкость. А как человеком? Я старалась стать твоею единомышленницей. Но «едино мыслить» с годами мне все труднее.

— Почему? Я не понимаю. Объясни… до конца…

— Знаешь, когда я начала терять к тебе уважение? Когда ты взял мою фамилию. Или чуть позже… Но по той же причине. Может, я придиралась, искала повод? Тогда прости! Но разве Эдуард Вольфсон скверно звучало? В прошлом, сталинском кошмаре, я бы тебя поняла: это бы стало спасением твоей музыкальной судьбы. Но времена наступали уже другие… И псевдоним, поверь, меня бы не покоробил. Это — пожалуйста! Алексеев сделался Станиславским, Анри Бейль — Стендалем… Если я несправедлива, прости! Но прикрыться фамилией жены, женщины? Из каких-то соображений… Это, мне казалось, не по-мужски.

— Но ты сама предложила!

— Я все на свете предлагала тебе в горячке страстей. Но не все следовало брать! Не виню тебя за то, что могла стать солисткой, а сделалась аккомпанементом, твоим сопровождением. Не таким, конечно, как этот «концертный деятель», но все же сопровождением… За это не упрекаю. Я понимала, что значили бы для тебя — для твоей ревности! — мои самостоятельные гастроли, зарубежные путешествия. Если ты ревновал даже к тем, кто чокался со мной в новогодний час! И даже бокал мой ревновал к их бокалам. Да я бы и сама не смогла без тебя.

«А теперь бы смогла?» — попытался выяснить его взгляд: потерю уважения он бы еще перенес, но утерю любви…

Она оставила его смятенный вопрос без ответа.

— Однако ревность твоя не нуждалась в «смирительной рубашке», а сама смирялась, когда члены жюри международных конкурсов, на которых ты выступал, сыпали мне комплименты. Разве ты не замечал, что они иногда вслушивались (и всматривались!) в аккомпанемент пристальней, чем в твою скрипку?

Он замечал… но терпел.

— Значит, премия была все же весомее и сильнее сомнений, страданий? И да простится громкая фраза, была значительнее любви?

— Выше любви для меня ничего не существовало! Я и премий-то жаждал, чтобы ты мною…

— Я и восторгалась. Все в той же горячке.

«А сейчас, вот сейчас… горячки уже нет?» — вопрошали его глаза.

— Ты меня хоть немного, хоть сколько-нибудь….

Он уже не понимал, что «хоть сколько-нибудь» не бывает. А она не желала расшифровывать для себя его молящие вопросы и взгляды.

— Ты называла себя не сопровождением, а моей соратницей…

— Быть соратницей — это значит пребывать в одной «рати». Но рать бездарных прислужников, всегда готовых тебя же предать, мне опостылела. Один из них с любопытством сюда заглядывает.

«И я опостылел?»

Она и этого безмолвного вопроса не угадала.

— На банкете, «средь шумного бала», попрошу, чтобы концертные боссы сами разыскали Леву. Попрошу, пользуясь не твоими достоинствами, а его… — Помолчав, безжалостно добавила: — И своими!

Вера подошла к зеркалу.

— Что же теперь будет? — еле слышно проговорил он.

— Что? А все будет так же… На афишах написано: «Вера Буянова — аккомпанемент». Ведь не пишут же — «влюбленный аккомпанемент»?

1994 г.

В черном репродукторе на столбе, обклеенном объявлениями, что-то захрипело, заурчало, медленно заворочалось, и, хотя никто не расслышал ни одного слова, все сразу поняли: начинается посадка! Я с трудом оторвала от пола два своих тяжеленных чемодана, и в голову мне пришла неожиданная мысль: «А мама, пожалуй, права: пора выходить замуж!..»

Хрипение в репродукторе подействовало на всех, как свисток судьи на старте, и началось своеобразное спортивное состязание: бег и быстрая ходьба с чемоданами и узлами. Все устремились к вагонам, стараясь обогнать друг друга, хотя до отхода поезда было еще целых полчаса. Мой третий вагон находился, как говорят железнодорожники, в голове состава. И, добираясь от хвоста к этой самой голове, я несколько раз опускала свои чемоданы, набитые книгами, на деревянную платформу, отдыхала и думала: «Да, знания и мудрость человеческая кое-что весят!»

Курортные пассажиры — своеобразный народ. Они весело оживлены и одновременно озабочены. Прощаясь на перроне, возле вагонов, они старательно записывают телефоны своих новых приятелей, искренне веря, что будут созваниваться и встречаться. Но они уже думают и о тех, с кем связали их не отдых, не безмятежность, а работа и беспокойство.

Солнечный городок всем выдал свой традиционный подарок на память: прилипчивый южный загар. У одних он был ровным и бронзовым, у других — каким-то болезненно-желтым, у третьих — грубым, темно-коричневым. И только одна я, кажется, возвращалась в том самом виде, в каком полтора месяца назад выехала из Москвы: ни разу на пляж не выбралась.