Рассказы - Страница 6
С улицы, совсем близко, донесся автомобильный сигнал. Та, та, татата, тататата-тата, отчетливо выговаривал гудок.
– Это не тебя случайно?
– Нет, к соседям, я думаю. Это у нас таксисты так вызывают пассажира.
– А, вот это кстати!
И Лоис быстро пошла к двери.
Элиаз бросился за ней.
– Подожди, куда же ты? Я тебе вызову такси!
– Ничего, я к этому попрошусь. Наверняка же поедут в город! Быстрее будет.
– Но… Лоис, ты ничего не забыла?
Она остановилась в дверях.
– Забыла? Да нет, вроде все со мной.
Та-та-татата, настойчиво требовал гудок.
Лоис распахнула дверь. В полутьме было видно, что от такси к галерее кто-то бежит. Таксист тоже вышел из машины и направлялся к двери.
– Да это наша Маша! Вот ты кого ждал! – воскликнула Лоис. – Да, да, да, ты прав. – Она покопалась в сумке и протянула подбежавшей девушке стодолларовую бумажку с отчетливой банковской печатью. – Как хорошо, что вы вернулись, а то бы я и впрямь забыла. Картинка очень симпатичная!
Маша растерянно держала в руке бумажку.
– Я… у меня нет… я извиняюсь… – лепетала она, переводя взгляд с Лоис на Элиаза, – мне надо…
– Кто тут будет платить? – сердито вмешался водитель такси. -
Не хватает десятки. Садятся без денег, сами не знают…
– Я заплачу, – успокоила его Лоис. – Я с вами поеду. Успехов вам,
Маша! Ну, и тебе тоже.
И она быстро пошла к машине вслед за водителем.
Сейчас уедет! Элиаз догнал ее, взял за плечо:
– Лоис! Так не делают.
– Нет? А как?
– Платят.
– Ну, плату ты взять не сумел.
– Я же сказал, за работу художника платят – деньгами.
– За работу. А ты слышал такое выражение – каков любовник, таков и работник? Или, иными словами, каков товар, таков и навар.
– Лоис, это кража.
– А ты, мой друг, рассчитывал на легкую добычу!
– Так ведь и ты тоже.
– И оба просчитались. Значит, квиты.
– Лоис…
– А между прочим, в этой… Машиной? Машиной картинке действительно что-то есть. Куда же оно все девалось?
– Ты просто воровка.
– Воровка? Зови полицию. Прости, такси ждет.
Позже, на другой день, пришел соседский подросток и принес пакет в рваной подарочной бумаге. “Ты знаешь, где твоя картина валялась? – сказал он. – Возле мусорного контейнера! Я развернул, смотрю – подпись: Элиаз! И как она могла туда попасть?”
Но это было позже, когда Элиаз уже остыл, был совсем в другом настроении, так что даже ухмыльнулся одобрительно, ай да Лоис, сильна старушка!
А сейчас на него навалила такая досада, такая скука, что прямо разорвать что-нибудь, разбить, разнести в прах. Или запереть все окна-двери, зарыться в постель, придавить голову подушкой и не видеть и не слышать ничего. Но у входа стояла русская мышка, с сотенной бумажкой в руке, растерянно смотрела на него.
Ишь стоит, получила подачку и держит, думает, это так и надо, это ей положено, помощь от американских собратьев. Выхватить у нее эту сотню, это мои деньги, и вали отсюда, чего приперла…
– Ну, чего? – угрюмо буркнул он, проходя мимо нее внутрь. – Нет автобуса?
– Нет автобуса… я извиняюсь… я не знаю, куда…
Она стояла в дверях, держа руку с сотней на отлете, как прежде кружку.
– Чего не знаешь? Деньги у тебя теперь есть, ступай в гостиницу.
– Деньги есть? Денег нет. Это не мое… она мне не… она не мне…
– И девушка протянула бумажку ему.
Против воли Элиазу стало смешно. Перекидываем эту несчастную сотню из рук в руки, никак не решим, от кого, кому и за что. Весь сегодняшний вечер представился ему вдруг во всем своем идиотизме.
– Тебе, тебе, художница! – сказал он, отталкивая ее руку.
Ну и нечего переживать, уговаривал он себя, ну обделали меня слегка, большая важность. Жаль только, Абу Раджиба попусту использовал. И сам я хорош, очень уж торопился, обидел старушку Лоис, правда, тут еще и физиология подвела. Но нарушил правила игры, надо было элегантнее, слишком уж ясно показывал, чего мне от нее надо, сильно обидел. Хотя в ее возрасте пора бы и ей знать правила игры: она делает вид, будто ее интересуют мои картины, я делаю вид, будто меня интересует она, все мы делаем вид, будто нас интересует судьба новой иммигрантки Маши. Одна только Маша-художница никакого вида не делает, да и то потому лишь, что не умеет.
– Ладно, входи давай, – кивнул он девушке. Куда ей в гостиницу, двух слов связать не может. – Только учти, у меня спать негде, кроме как со мной.
Девушка покраснела, улыбнулась исподлобья и показала пальцем на пол галереи:
– Я здесь.
– Чего боишься? Не трону.
– Нет, нет, я здесь.
– Да уж конечно, – хмыкнул Элиаз, прошел в комнату и со вздохом принялся вытаскивать из постельного ящика одеяло. Взял с кровати подушку, подумал и взял вторую тоже. Ничего, обойдется без подушки, мне на полу нужнее.
Ну денек. Даже поспать как следует не удастся.
Но когда он вышел в галерею, Маша уже свернулась в уголке, подложив под себя свой свитер и сумочку под голову. На столе, на валявшемся там фотоальбоме, аккуратно лежала стодолларовая бумажка.
Элиаз бросил одеяло и подушки на пол и подошел к девушке.
– Вставай, кровать твоя.
Девушка поджала колени еще ближе к подбородку:
– Я здесь. Здесь хорошо.
– Не морочь голову. Вставай.
– Нет, нет… на кровати ты…
– Вставай, ну!
Кончилось тем, что оба спали на тахте.
В тусклом свете ночника Элиаз видел, что девушка, не раздеваясь, лежит на самом краю, то ли спит, то ли нет, лежит так далеко и дышит так неслышно, что ее как бы и нет совсем. И Элиаз скоро как бы забыл про нее.
Он лежал и думал о своей жизни.
В полусне ему представлялось, что он лежит на краю неглубокого оврага, на дне которого, под мутной пыльной завесой, катится тягучая вереница его дней. Присыпанные душной желтой пылью, лениво катились в далекое море бесконечные черепичные крыши, одинаковолицые фотографии женщин, пляшущие хасиды и потные бесперспективные туристы, тарелочки с хумусом, стаканы с араком, мудрые раввины с вдохновенными лицами и мужественные солдатики, обнимающие свои автоматы. Пыльное марево колебалось и струилось над ними, Элиаз чувствовал, что край оврага мягко оседает под ним, еще мгновение, и он тихо и безболезненно соскользнет туда, вниз, и погрузится, и марево беззвучно накроет его с головой. Он вскрикнул и, пытаясь удержаться, ухватился за то, что было рядом.
Рядом была русская Маша, ее тело. Он ухватился за него обеими руками, не помня, кто это и зачем здесь, ногами отталкивался от края оврага, оттуда обламывались вниз комья земли, край оврага снова подползал прямо под Элиаза, и он проснулся.
Проснулся, обеими руками крепко держась за маленькую художницу. А вот это кто, вспомнил он, все еще по инерции придвигаясь к ней, подальше от края оврага. И она не отталкивала его, не отстранялась, а, наоборот, прижала его голову к груди и гладила волосы, тихо повторяя по-русски что-то успокоительное.
Он упирался носом ей в грудь, от нее пахло свежим потом и еще немного чем-то вкусным, чем-то из детства. Жареной картошкой, сообразил он, не жирными толстыми чипсами, а той едой, которая в их чопорном польском доме называлась когда-то “пом-де-терр а-ля Сюисс”.
Она себе в Афуле картошку а-ля Сюисс жарит, мелькнуло в его затуманенной голове.
– Ах ты художница, – шептал он ей прямо в грудь, все крепче прижимая ее к себе и вдыхая слабый вкусный запах, – художница ты моя глупая…
Никакой проблемы, возникшей вроде бы с Лоис, не было и в помине.
И снова девушка не сопротивлялась и не помогала, и снова шептала настойчиво:
– Только… Элиаз, прости… я не… я не…
И очень скоро Элиаз с изумлением узнал, что именно она “не”.
– Это как же? – пробормотал он, отдышавшись. Девушка тихо лежала рядом. – Тебе сколько же лет, художница?
– Двадцать два, – еле слышно ответила девушка.
– Тогда как же?! До сих пор “не”?
– Так…