Рассказ паломника о своей жизни - Страница 2

А дело это заключалось в том, чтобы рассказать, что́ произошло в его душе вплоть до нынешнего дня. Кроме того, он решил, что <именно> я должен быть тем человеком, которому он всё это откроет.

2*. Тогда отец чувствовал себя очень плохо и вовсе не имел привычки надеяться, что проживёт ещё хотя бы день. Как только кто-нибудь скажет: «Я сделаю это через пятнадцать дней, или через восемь дней», – отец всегда, словно в изумлении, говорит: «Как! И Вы рассчитываете столько прожить?» И всё же на сей раз он сказал, что надеется прожить три или четыре месяца, чтобы закончить это дело.

На другой день я заговорил с ним и спросил его, когда он хочет взяться за дело. Он ответил мне, чтобы я напоминал ему об этом каждый день (не помню, в течение скольких дней) до тех пор, пока у него не будет возможности сделать это. Однако, не располагая в настоящее время такой возможностью из-за <различных> занятий, он пришёл затем к решению, чтобы ему напоминали об этом каждое воскресенье.

И вот в сентябре[13] (не помню, какого числа) отец вызвал меня и начал пересказывать мне всю свою жизнь и холостяцкие проделки: ясно и отчётливо, во всех подробностях. Впоследствии, в тот же самый месяц, он вызывал меня ещё три-четыре раза и довёл свою историю до той <поры>, когда он несколько дней провёл в Манресе – как видно из того, что эта часть написана другим почерком[14].

3*. Рассказывает отец точно так же, как он обычно делает всё прочее, то есть с такой ясностью, что кажется, будто своими глазами видишь всё происходившее. Поэтому его ни о чём не нужно было расспрашивать, ибо отец не забывал сказать всё, что́ нужно было, чтобы <его> поняли. Сразу же после этого я отправлялся всё записывать, ничего не говоря отцу: сначала вкратце, собственноручно, а затем более подробно, как написано теперь. Я старался не вставлять ни единого слова кроме тех, что услышал от отца. Если же что-то, как я опасаюсь, оказалось пропущено, то лишь потому, что, стараясь не уклоняться от слов отца, я не сумел как следует разъяснить силу некоторых из них.

Так я и писал, как сказано выше, до сентября пятьдесят третьего года. А с того времени вплоть до приезда о. Надаля восемнадцатого октября пятьдесят четвёртого года отец всегда извинялся болезнями и различными текущими занятиями, говоря мне: «Когда покончим с таким-то делом – напомните мне об этом». И по окончании этого дела я напоминал ему, а он говорил: «Сейчас у нас другое дело; когда покончим с ним – напомните мне об этом».

4*. Но, когда приехал о. Надаль, он весьма обрадовался тому, что начало было положено, и велел мне, чтобы я не отставал от отца со своими просьбами, повторив мне неоднократно, что отец не может сделать ничего лучшего для Общества, нежели это, и что сие означало бы подлинно основать Общество[15]. О том же он многажды говорил и отцу, и отец сказал мне, чтобы я напомнил ему об этом, когда будет завершено дело с дотацией на Коллегию[16], а по его завершении – когда закончится дело Пресвитера[17] и будет отправлена почта.

Снова мы принялись за эту историю девятого марта. Вскоре после этого тяжело заболел Папа Юлий III, умерший двадцать третьего числа[18], и отец отложил наши занятия до тех пор, пока не будет нового Папы. Однако, когда появился новый Папа, вскоре и он заболел и умер (это был Марцелл)[19]. Отец отложил <нашу затею> до избрания Папы Павла IV[20], а затем из-за сильной жары и многочисленных занятий всё время откладывал её вплоть до двадцать первого сентября, когда завели речь о том, чтобы отправить меня в Испанию. Посему я настойчиво и многократно просил отца исполнить то, что он мне пообещал. Тогда он назначил мне <встречу> двадцать второго числа утром, в Красной Башне[21]. Закончив служить Мессу[22], я предстал перед ним, чтобы спросить, не настал ли <урочный> час.

5*. Он отвечал, чтобы я пошёл дожидаться его в Красной Башне, дабы, когда он придёт, я находился там. Я понял, что дожидаться его там мне придётся долго. Однако, покуда я задержался в каком-то портике, разговаривая с одним братом, который меня о чём-то спросил, пришёл отец и упрекнул меня за то, что я, проявив непослушание, не дожидался его в Красной Башне; и в тот день он уже больше не хотел ничего делать.

Затем мы опять принялись настойчиво его упрашивать. Тогда он вернулся в Красную Башню и стал диктовать, расхаживая туда-сюда, как он всегда диктовал раньше. Чтобы видеть его лицо, я то и дело слегка приближался к нему, и отец говорил мне: «Соблюдайте правило!»[23]. И как-то раз, когда, забыв о этом его предупреждении, я приблизился к нему – а со мной случилось так дважды или трижды – отец повторил мне то же самое предупреждение и вышел прочь.

Наконец он вернулся, чтобы закончить диктовать мне в этой Башне то, что было записано. Но, так как мне вот-вот нужно было отправляться в путешествие (ведь канун моего отъезда был последним днём, когда отец говорил со мною об этом предмете)[24], мне не удалось в полном объёме записать всё в Риме. А в Женеве, не имея в своём распоряжении испанского писца, я продиктовал по-итальянски то, что привёз из Рима записанным вкратце, и закончил составление <текста> в декабре 1555 г., в Женеве[25].

1. До двадцати шести лет[26] он был человеком, преданным мирской суете, и прежде всего ему доставляли удовольствие ратные упражнения, ибо им владело огромное и суетное желание стяжать славу. И вот, когда он был в одной крепости, осаждаемой французами, и все полагали, что нужно сдаться, дабы спасти <свои> жизни, ибо было ясно видно, что защищаться они не смогут, он привёл алькальду[27] столько резонов, что всё же сумел убедить его защищаться, хотя это и противоречило мнению всех кабальеро, каковых, впрочем, приободрили его боевой дух и его отвага.

Когда же настал день, в который ожидался обстрел, он исповедовался одному из своих товарищей по оружию[28]. И вот, когда обстрел шёл уже довольно долго, одна бомбарда угодила ему в ногу, полностью её сломав; а так как осколок прошёл через обе ноги, то и другая была тяжко повреждена[29].

2. Как только он упал <наземь, защитники> крепости тут же сдались французам, которые, овладев ею, весьма благосклонно отнеслись к раненому, обращаясь с ним вежливо и дружелюбно.

После того, как он провёл в Памплоне дней десять-пятнадцать, его на носилках доставили в его родной край. Там он чувствовал себя очень плохо, и, когда созвали всех врачей и хирургов из многих мест, они решили, что ногу нужно опять сломать и сызнова поставить кости на свои места: как они говорили, то ли потому, что кости были дурно составлены прежде, то ли потому, что они разошлись по дороге, но <сейчас> они были не на своих местах, и излечиться так было невозможно. И снова устроили эту резню (carnecería), в которой он – равно как и во всех прочих, каковые ему довелось претерпеть и ранее, и впоследствии – не вымолвил ни слова и ничем не выказал своих страданий, разве что крепко сжимал кулаки.