QUINX, или Рассказ Потрошителя - Страница 39

— Я хочу, чтобы ты произвела на свет ребенка, твое дитя, это великое испытание, — сказал он Констанс.

И она торжественно, точно оракул, спросила:

— Даже несмотря на то, что — и тебе это отлично известно, — любовники страшные эгоисты?

— Даже несмотря на это! Вопреки этому!

Блэнфорд обнял Констанс, эта ласка все еще была непривычной благодатью для их незрелых сердец и беспокойных мыслей. Он произнес с тайным лукавством:

— Во имя этого будущего я навеки твой.

Оба знали, что уже произошло нечто, и остается лишь отважно жить дальше, ожидая свершения. Реальность слишком безнадежна, чтобы кто-то мог в нее верить; поэтому она предпочитает появляться в вечернем платье — уже в виде Истории!

CAT: Когда всадники ехали по деревенской улице, три их фигуры отражались в витринах магазинов; золото ее загара сверкало в обрамлении белокурых волос. Этот победный блеск красноречиво говорил о ее намерениях. Жизнь без страха все равно что жизнь без полного осознания реальности — ее ценности. Мужчины, не познавшие страха, не могут быть мудрыми. Ах! Я за мужчин, которые понимают, что реальность последовательно опережает существующие интеллектуальные формулировки. Порою волей-неволей замечаешь, что мир иногда очень похож на обыкновенный фермерский двор, а люди, которые там толкутся, скорее крякают и хрюкают, чем разговаривают. Онтология — наука о бытии! Возможно, наша цивилизация — первая, в отличие от прежних, не может определить, в науке или в искусстве заложены ответы на вопросы. Наука и искусство, видимо, порождены разными центрами в организме животного по имени человек. Теперь мужчина в состоянии познать самого себя с помощью некоего религиозного опыта, но оставаясь при этом мужчиной. Если же женщина хочет получить религиозный опыт, она вынуждена отвергнуть свое женское начало, превратившись в монахиню. Бывает ли улыбка без кота? Не уверен. Недавно один самоубийца написал: «Покидая вас, я получаю весь мир!» На обед он обычно ел лобстеров, нежных, как христианские младенцы, очень легкая еда, но перегруженное сознание ничем не лучше перегруженного кишечника — кое-что надо отдать! А потом — вот вам пожалуйста!

Когда они сделались любовниками, их объятия словно бы стали продолжением их мыслей, и Блэнфорд окончательно убедился, как велика ее власть над ним. Это немного его пугало, так как он понимал, что позднее ему придется отобрать у нее власть, лишить ее господства — господином должен быть мужчина. А ей и не нужно было никакой власти. Она лишь пыталась пробудить его, чтобы он почувствовал себя уверенным, осознал свою ответственность. Теперь они мало разговаривали. Долгие молчаливые прогулки верхом вдоль берега моря были в высшей степени благотворными, укрепляющими. Их маленькая таверна была, как всегда, ужасна; в ней подавали жесткую ослятину, плохо приготовленную, политую прогорклым маслом, да еще совершенно остывшую. Эту таверну следовало бы переименовать: не «Мистраль», а «Кровавая зубочистка». У хозяина были мертвые, как у мухи, глаза. Вступать с ним в споры не имело смысла, он все равно ничего не понимал. А вот вино у него было чудесное, из Сен-Сатюрнена. Неожиданно приходили мысли о сути всего происходящего. «Oui, en toi j'ai bien vendangé ma mère!»[153] — сказал он ей. Это было самое искреннее объяснение в любви, и она именно так его восприняла, ведь она была настоящей фрейдисткой, или казалась такой!

Вот так они скакали в полном единении душ. А прожорливое море вылизывало край береговой линии, и еще оно вгрызалось и вгрызалось в берег, сужая песчаные просторы, простиравшиеся к горизонту, где костистые контуры дюн нежил синий-пресиний окоем неба. В конце концов она убедила его в том, что любовники те же философы, и им необходимо воспринимать время через тончайшую призму их любви. От этого они иногда становились немного занудами.

— Я считаю «Этиологию истерии»[154] величайшим документом двадцатого столетия, великой Сутрой, так сказать. И я не понимаю, почему сам Фрейд отрицает ее истинность. Это сомнение так же недолговечно, как некогда другое великое сомнение, философское отрицание («Ты отречешься от меня трижды!»), которое закончилось распятием.

Она имела в виду, что ребенок изначально будет ясноглазым, сильным, здоровым, никаких «неврозов детства» — она знала, что так будет. С другой стороны…

— Я видел сон, как будто заканчиваю книгу. Ты отправилась в Ту-Герц, чтобы прибраться там, а я поехал в Англию, желая приступить к своему опусу. А потом зазвонил телефон, и мне сообщили о твоей… Это непостижимое, уникальное слово…

— Какое?

— Нет, это надо пережить, чтобы постичь! Смерть!

БЛЭН: Твое сознание свидетельствует об историческом теперь, которое ты проживаешь, пока память вспоминает другие «теперь», блекнущие по мере того, как удаляются в предысторию, называемую прошлым. Это картины твоей земной жизни, смутные и частично совпадающие, их воспринимает индивидуум, которого мы называем словом «я». Однако… в течение нескольких лет, полагаю, лет семи, каждая клетка в теле этого «я», этого индивидуума, изменяется и даже заменяется. Мысли, суждения, эмоции, желания претерпевают ту же метаморфозу! Что же тогда такое постоянная величина, которая называется «я»? Естественно, не имя, хотя оно определяет отличие

одного индивидуума от других… Произвольная последовательность довольно бессвязных воспоминаний, которые начинаются где-то в детстве и заканчиваются потрясающим теперь, настоящим временем — временем как величиной, воспринимаемой нашим сознанием! (Несмотря на все эти каменные барьеры, я люблю тебя больше, чем себя!) Весь этот скопившийся в памяти сырой материал странным образом преображается, очищается, и мы на физическом уровне вдруг обретаем интуицию, отчасти это напоминает состояние во время медитации — когда достигнуто «пребывание в покое», как говорят тибетцы. Так творят ковчег или дом для ребенка, зачатого в любви, чтобы он плыл по водам вечной тьмы и видел все, что мы делаем, был свидетелем каждого поцелуя, которым мы обмениваемся… Когда (или если) повезет, мы достигнем такого уровня развития сознания, что ступени причинно-следственного мышления, которое предшествует этому озарению, станут ненужными, от них надо будет избавиться! Надо будет оттолкнуть лестницу, фигурально выражаясь.

Улыбаясь, Констанс повернулась к нему и вздохнула.

— Ты даже представить не можешь, сколько раз я бывала на грани смерти. И в конце концов установила неплохие отношения с этой уродиной! Где-то посреди кошмара приходит великолепное чувство подчиненности неизбежному. Оно, это чувство усиливающейся амнезии, настраивает тебя на ритм жизни растений. Это помогает понять, что любая любовь проходит — очевидно, что своим скверным нарциссизмом мы украшаем жалкое ничто. Слабака, капитулировавшего перед смертью, даже без всякой агонии. Лежишь в одиночестве, и благословенный паралич мыслей, все менее четких, отрешенность постепенно завладевают тобой, и убаюкивают, ведут, ведут… пока раз — и всё! Поцелуй меня. Обними покрепче. Какое-то время эхо пустоты преследует тебя потом в каждом уголке дома, невидимое, как гравитация, и такое же вездесущее, напоминая об ушедшей гостье…