Пыльная зима (сборник) - Страница 75

Потрепав меня по щеке, он ушел.

Мать с отцом не появлялись.

Обиделись.

Почему бы и не пообижаться, если ничего серьезного не случилось?

Сама виновата: не защитила мать. Перед какой-то прости господи. Она ей, видите ли, дороже матери сразу стала. Дурой мать назвала. Мать ее вырастила, мать образование дала – и дурой стала, спасибо. У матери только о ней голова и болит, со старшим-то всегда все в порядке, к нему матери всегда приятно в гости сходить, лучше уж мать к нему в гости пойдет, вместо чтобы по больницам ошиваться, у дочери, для которой мать и не мать, а неизвестно что, где мать дурой называют вместо спасибо, что пришла.

Но я ошибалась. Мать, оказывается, была, но, не заходя но мне, пошепталась с сестрами, с прочим персоналом (что-то, наверное, им в подарок преподнесла), узнала о моих осложнениях, вскипела правотой, гневом на Давида Давидовича и на меня, что я ее оскорбила, а она, оказывается, в самое то попала! – и тут же пошла по инстанциям. Чтобы неповадно было этому Давиду Давидовичу больных вместо приема на пол ронять. Это во-первых. А во-вторых, когда вокруг больного устраивают скандал, его, известное дело, лечат быстрей и гораздо лучше. Человеку на виду и на слуху надо быть, не то так и подохнешь, незамеченный, в своем углу – тихо, без скандала.

Она составила письменную жалобу под копирку, в четырех экземплярах.

Принесла одну копию главврачу больницы, прочла вслух и оставила для принятия мер. Со второй копией поехала в городской отдел здравоохранения, где после нескольких часов ожидания в приемной попала-таки к самому большому начальнику, прочла и ему вслух жалобу, оставила бумагу для принятия мер. Потом она поехала в самую авторитетную областную газету, прочла и там вслух письмо нескольким корреспондентам – и оставила для принятия мер. Четвертую копию – принесла мне.

Я порвала ее.

Я отказалась с ней говорить.

Я закричала:

– Уйди!

Вошла медсестра.

– Уведите ее! Уведите ее! – кричала я в истерике.

– Вы что с моей дочерью сделали, что она психованная стала? – кричала мать медсестре в истерике.

– Перестаньте орать! – кричала медсестра в истерике.

– Жаловаться на вас будем! – кричали женщины в палате в истерике.

Мать ушла.

Я не могла быть в палате, отправилась бродить по коридору.

Долго стояла у окна, глядя на пустырь за больницей.

Сколько ни смотрела – ничего не произошло на пустыре.

Даже ворона не пролетела.

Мертвое место.

Замерзла, пошла в палату.

Я не могла найти палату.

Я не помнила номера палаты.

Я стала заглядывать во все двери подряд.

Мужские лица – не то. Женские – незнакомые. Опять женские – и опять незнакомые.

Я обошла все палаты – и не нашла свою.

Я стояла в растерянности, слезы катились из глаз.

Тут передо мной – Давид Давидович.

– Ты что тут делаешь? Зачем? Ну-ка пошли в палату!

Шли по коридору, спускались.

– Куда мы?

– В палату, куда ж еще?

– Она разве на первом этаже?

– На втором.

– А мы на каком были?

– На третьем, лапушка. Ты что?

– Там моя мать… бурную деятельность… – пыталась я ему сказать.

– Молчи. Все знаю. Это мои проблемы.

– Она просто дура.

– Не дура, а мама. Что ж делать… Не бери в голову!

– Что со мной было, Давид Давидович? Провал в памяти? Я ведь не помню, как попала на третий этаж. Начисто вылетело. Я слышала, так бывает. А потом…

– Суп с котом! Слышала! Читала! Ох, не люблю образованных! Куда лучше, когда человек не знает, где у него почки, а где селезенка! В боку колет, вот и все! Его можно убедить, что мозг – величиной в грецкий орех. Поверит! А остальное, мол, – кость в три пальца толщиной! – Давид Давидович даже хихикнул, представляя разговор с темным и податливым пациентом, который всему верит.

– Это пройдет, да?

– Все проходит, – философски сказал Давид Давидович.

– Да. Все будет в порядке.

Все будет в порядке, все будет в порядке.

Я повторила это про себя раз двадцать, тридцать, раз сто…

Все будет в порядке.

Иногда я буду терять память.

Ничего страшного.

Вот я иду по улице – и вдруг не понимаю, где нахожусь.

Я брожу по незнакомым местам. Главное – не растеряться. Я же помню, что у меня потеря памяти.

Можно и спросить у кого-нибудь.

Или буду забывать, что должна сделать. Это неприятно. У меня и в нормальном состоянии это не раз бывало. Начинаешь психовать: господи, что же я хотела? что же, что же…

Или: я что-то делаю – и тут же забываю.

Мне рассказывают. Я очень удивляюсь.

В этом свои преимущества.

В беспамятстве можно сделать что угодно.

Пришла к одному, у порога разделась догола, честное слово, – и тут же очнулась: где это я? Честное слово!

Я брожу в беспамятстве.

Будто бы.

И вижу вдруг ту самую машину: 242. Нашлась, голубушка!

Она стоит возле магазина, владельца нет. То ли зашел что-то купить, то ли сам торгует в этом магазине – и значит, ждать до закрытия.

Он выходит, нагруженный коробками.

Открывает багажник, кладет коробки.

А вот и упаковка в полиэтилене – банки с пивом. Знакомые пестрые жестянки.

Он садится в машину.

Я стучу в стекло.

Он видит симпатичную мордашку, открывает.

Я с продажным изяществом говорю:

– Подбрось, парень.

– Далеко?

– Рядом, но спешу. Плачу за скорость.

Едем.

Тут же – и приехали.

Он ждет денег. Красота красотой, барышня, а монету гони!

Я протягиваю ему мелочь.

– Ты че?

– Извини, больше нет. Кошелек дома забыла, вот досада.

– Вылазь.

– Ты возьми деньги-то. Какие-никакие…

– Вылезай, говорю!

– Не возьмешь?

– Засунь их в… себе!

Нет, не так.

Вместо денег я достаю пистолет.

Откуда?

Не так уж трудно в наше время достать пистолет. Куплю. Выпрошу у брата, у него есть, неизвестно зачем. Мальчики любят оружие, а он все еще мальчик во многом.

Я достаю пистолет.

– Едем дальше.

– Я те щас поеду!..

Ткнула его стволом в висок.

Сразу поверил, испугался, поехал.

– Че те надо-то, дура? – злится. – Ты кто? Куда едем?

– Там увидишь.

– Где там?

– Там.

Я указываю ему, как ехать, где свернуть.

Мы попадаем на пустырь за городом, я давно уже присмотрела этот пустырь. Какие-то ящики, кузов от грузовика, столб торчит неизвестно для чего. Этот столб мне и нужен.

– Выходи из машины!

– Не выйду!

Удар рукоятью – попала в бровь. Кровь заструилась. После этого выстрелила вверх, продырявив крышу. Подействовало сразу.

Под прицелом идет к столбу.

Я достаю из сумочки моток крепкой веревки, привязываю его.

– Насиловать будешь? – пытается острить, хамло.

Пресекаю ударом по щеке.

Открываю багажник, достаю банки. Двенадцать штук.

Сажусь за руль, банки рядом – на сиденье.

На полной скорости проношусь мимо столба, кидаю банку.

Промах.

Еще один заход.

Промах.

Еще один.

Ура! Точно в лоб! Звук – как от удара в столб.

Вряд ли ему больней, чем было мне: тяжесть полной банки для его монолитного лба равновесна тяжести пустой банки для моей брови.

Орет:

– Че те надо, дура?

– Вспомнил?

– Чего?

– Не вспомнил?

– Нечего мне вспоминать!

Я проношусь мимо него еще девять раз – по числу оставшихся банок. Четыре попадания из девяти – результат приличный.

Он орет как резаный, я хохочу.

– Вспомнил? Вспомнил?

– Вспомнил, дура! Остановись!

Останавливаю машину.

– Ну?

Удивительно: он и в самом деле вспомнил. Боль, отчаяние заставили его вспомнить.

Нет, он не вспомнил меня, он вспомнил всего лишь, что однажды кинул в толпу банкой.

– Я в тебя попал, что ли, дура?

– Вот именно.

– Знал бы – лучше бы наехал. За это – убивать, да? Ты же меня чуть не убила, дура!