Пыльная зима (сборник) - Страница 70

– Воруют. Все воруют.

– А тебе завидно?

– Мне? Да плевать я хотел! Я зато сплю спокойно.

– А они еще спокойней.

– Ну уж да! Того застрелили, этого прирезали! Бандитье сплошное!

– Почему обязательно?

– Скоро не банки, а гранаты по нам бросать будут. А мы будем молчать.

– Ну, кричи. Легче станет.

– Я сейчас крикну кому-то. Издеватель, гаденыш!

– А вот не подеретесь! А вот не подеретесь!

– Все мы идиоты. По мере силе возможности.

– Женщина, вам в травмпункт надо. Серьезное дело, в трамвопункт вам надо!

Это мне, что ли?

Я даже не поняла, а когда поняла, разозлилась еще больше.

Меня взбесило, что в голосе этом участливом было то – опять-таки бытовое – знание жизни, от которого меня тошнит.

Эти люди все знают. В каких случаях надо идти в травмпункт и где он находится (а женщина – это был женский голос – уже толковала мне, незрячей, как пройти к травмпункту при Второй городской больнице), они знают, сколько чашек воды нужно на чашку крупы как манной, так и гречневой (я путаюсь до сих пор), они знают, чем стирать белье при отсутствии мыла и стирального порошка, они знают, куда жаловаться, от кого требовать, кому и сколько дать, с кого и сколько взять, они знают все, но они не знают – и это меня добавочно бесит – что за квартиру «платят», а не «плотют», что в кастрюлю «кладут», а не «ложат» и что «травмпункт» хоть и трудное слово, да еще на холоде, но все-таки никак не «трампунк», так отчетливо, с полной уверенностью именно в таком звучании слова, произносила его невидимая тетка – горячим, несмотря на холод, ртом, эти тетки всегда почему-то горячи, они не мерзнут, не тонут, они коня на скаку остановят, в пылающую избу войдут, они в «трампунк» дорогу наизусть знают. Вот наши отличия: я знаю, как правильно звучит (и даже как пишется), но не знаю туда дороги, а она понятия не имеет, как правильно звучит (и тем более пишется), но зато ей известно, где это находится.

– Отстаньте вы! – сказала я тетке.

– Вот! – удивилась она. – Ей же добра хочешь, а она… Значит, не болит!

Хочешь добра, мысленно сказала я ей, так доведи меня, дура, у меня один глаз слипся от крови, второй закрыт от пыли и боли, от слез.

Никаких трампунков, решила я. Домой. Промою рану спиртом. Нет, не промою, спирта нет, выпили гости, не оставили, хоть я и просила – чтобы сделать лосьон по одному рецепту, забыли, да я и сама забыла. Духами промыть, заклеить пластырем. Но кровь не унималась, вдруг закружилась голова, мне стало страшно. Я вытерла второй, слезящийся глаз, увидела женщину в черной плюшевой шубейке и сером пуховом платке, с обиженным интересом глядящую на меня, и спросила, вежливо, как могла:

– Где он, говорите?

Она сразу меня простила.

– Да вон там, вон, где светофор, – показывала она вдоль улицы, где мигало три или четыре светофора, – свернешь направо, увидишь дом большой, обогнешь и опять направо, а потом…

– Спасибо, – сказала я.

Я вспомнила: бог мой, я же знаю, где Вторая горбольница, я аборт там делала всего лишь полгода назад! Зажимая глаз, я пошла.

Спросила в регистратуре, где травмпункт.

– По этому коридору до конца, а там налево.

Я пошла по коридору и в конце свернула налево.

Другого поворота тут и не было.

Очередь.

Я знаю, что это такое. Очередь это… Это очередь.

Был свободный стул, я села, спросив, кто последний. Последним был молодой мужчина на одной ноге, вторую он поджимал, как аист. Его поддерживал товарищ и шептал: «Ты дыши легче! Несет на километр! Скажи: на работе сломал. На работе, понял? А выпил, скажи, если унюхают, уже потом. Больно было, поэтому в натуре. В смысле анестезии, понял?»

Я позавидовала перелому.

Очень уж болела бровь.

У меня был перелом руки – болело не так.

И голова все кружилась.

Неужели я успела потерять много крови?

Платок весь в крови, да, но вот студенткой сдавала свою редкую кровь с отрицательным резусом не меньше стакана, то есть двести граммов – или миллилитров? – и ничего.

Но я давно уже не студентка.

Шесть лет уже.

Очень давно.

Я ведь запомнила эту машину. Хоть и много стало подобных на улицах города, но не тысячи же, запомнила ее форму и цвет – белый – и даже запомнила цифры номера, вот какая у меня хваткая память, вот какая реакция. Один глаз уже закрылся, а второй всё успел увидеть. Номер – 242, очень простой. Буквы не запомнила, а номер – пожалуйста.

Я звоню в городское управление дорожной службы. Элементарно, бывшая моя сокурсница работает редактором газетенки, издающейся этой несчастной организацией. Сокурсница Люба, аккуратнейший, добросовестнейший человечек, любящий то дело, которым занимается в настоящий момент, всего-навсего часа три будет с увлечением рассказывать об успехах газеты в деле пропаганды правил дорожного движения, сиречь ПДД, и профилактике ДТП, сиречь дорожно-транспортных происшествий (а случившееся со мной – ДТП или не ДТП?), потом я попрошу ее узнать, кому принадлежит машина с номером 242, белая, иномарка – какая именно, в этом я не разбираюсь. Она по своим каналам найдет данные, сообщает мне адрес и фамилию владельца.

Это, оказывается, коммерческий человек с Кавказа, осевший здесь на время, а может быть, надолго, может, навсегда. В чужом народе легче жульничать, здесь ты – как в тылу врага и со спокойной совестью можешь позволить то, чего не допустил бы в общении с соотечественниками.

Ты можешь позволить себе высшую сладость, доступную мелким натурам: презирать. Нет, дети Кавказа, не хватайтесь за нож. Не одних вас касается. Не мной и не о вас сказано давным-давно: «Смеясь, он дерзко презирал земли чужой язык и правы». Лермонтов сказал. О французе сказал.

И вот, презирая этот холодный пыльный город, презирая тех, кто едет в автобусах и трамваях, презирая тех, кто едет не на таких красивых машинах, как у него, презирая двух девиц, болтающих и смеющихся на заднем сиденье, сосущих пиво, презирая даже (слегка) сидящего рядом компатриота за то, что тот не за рулем, он мчится, он обгоняет, он сигналит, он срывается на перекрестках, едва после красного замерцает призрак желтого света, и девицы преисполняются его презрением, и вот одна из них открывает окно и швыряет банку в толпу: подавитесь! «Застудыш, закрой окно!» – снисходительно кричит он – довольный, в сущности, ее шалостью, – и дает полную банку взамен пустой, как бы намекая этим, что он не против, если она еще раз позабавится так в людном месте. А потом потребует платы за эти забавы. Пожалуй, столь же дешевой, как и сами забавы.

Девицам этим невдомек, да они и не думают об этом. А друг его, тоскующий и по своей лакомой доле презрения, думает и представляет, с каким удовольствием он скинет ночью этих шлюх с лестницы, крикнув: «Болше читоб на глаз не попадался мне!»

А может, и не было никаких шлюх.

И он был один.

И выкинул банку просто потому, что не любит, когда в машине болтается мусор. Заодно избавился от вещественного доказательства: пиво за рулем пить не положено.

И потому еще, что его никак не может пресытить простейший процесс автоматического открывания стекла: нажал на кнопку – и бесшумно, само собой, стекло поехало вниз. Чуть холодно станет, но это даже хорошо, это освежит, мощный мотор опять нагонит тепло и напомнит, как здорово ехать в теплой машине. И он открыл стекло – и метнул банку. Нажал кнопку – стекло поползло вверх.

А кто там за стеклом – он не видел, он не слышал ничего за звуками музыки, равномерными, глухими, как толчки крови в сердце.

Проходит несколько дней, неделя, месяц.

Звонок в дверь.

– Кто?

Я называю его по имени.

Он открывает дверь, заранее презирая меня, думая, что одна из его подруг пришла просить денег, выпивку, ночлег. Незнакомая женщина настораживает его.

– Чего надо?

– Позвольте пройти?

– А чего надо?

– Боишься, что ли?

– Я?! Заходи!