Пыльная зима (сборник) - Страница 67

Литкин не пропал, как не пропал ни один из его бывших товарищей. Все они быстро поняли, что накопленные ими навыки пустопорожней деятельности втуне не останутся. Да, деятельность по содержанию была пуста, но по форме она развивала таланты, пригодившиеся в новых условиях: договориться, оперативно организовать, задействовать, обойти, подсидеть, отреагировать, сориентироваться – все это они успешно применили в сферах политических и коммерческих и процветают. Процветал и Литкин, но очень уж поспешил, уповая на модный демократический лозунг той поры: «разрешено все, что не запрещено». Ему показалось, что не запрещено, в сущности, все, поскольку прежняя власть так была в себе уверена, что некоторые вещи запрещать ей и в голову не пришло по принципу: да какой же, дескать, псих этим займется? А Литкин занялся – и преступил предел. Правда, даже не государственный, а межличностный, он у своих же товарищей стал выхватывать куски из-под носа, и они решили проучить его – и Литкин, недоумевая и обижаясь, попал под следствие, под суд и заполучил судимость. В тюрьме он, правда, сидел всего три месяца – попал под амнистию. И уехал в свой город в Заволжье, откуда был родом и где отец его был в свою пору большим деятелем. Уехал, решил отсидеться – и напрасно, он проморгал тот период, когда люди с суровым жизненным опытом, особенно тюремным, поднялись в цене, когда для владельца фирмы, кооператива и даже какого-нибудь банка тюремный срок стал чем-то вроде свидетельства о благонадежности, весьма ценимого теми, с кем этой фирме, этому кооперативу, этому банку приходилось иметь дело частным образом, на стрелках и разборках.

Пожалуй, Литкин наверстал бы, но тут он открыл такую золотую жилу, что просто ахнул.

Год назад он заезжал к Талию и хвастался. Другому бы не стал раскрываться, но в Талии он был уверен: Талий идею не украдет, бестолков слишком. Идея же была такова: работая в городском краеведческом музее, куда его пристроили, он получал время от времени письма от потомков тех немцев, которые когда-то проживали здесь, на территории так называемой Немреспублики Поволжья. Нельзя ли, дескать, найти следы наших исторических фатеров и муттеров, писали немцы из Казахстана, из Сибири (Омск преимущественно), из самой Германии, куда репатриировались. Литкин скуки ради ворошил архивы, но обнаруживал что-либо редко. О чем и сообщал. Но вот однажды явился пожилой человек, Юрий Адольфович Кремер, бывший гражданин СССР, омский зоотехник, а с недавнего времени житель исторической немецкой родины и преуспевающий коммерсант, сказал, что он специально вернулся в Россию, чтобы увидеть дом, в котором, как написал ему Литкин, предположительно жил его прапрадед, мукомол.

Литкин показал, рассказал, потом познакомил со своим музеем, среди прочего похвастался прялкой, на которой пряли двести лет назад немецкие колонистки, может даже и гроссмуттер – или как там? – самого Юрия Адольфовича. Грустно побыв здесь два дня, Юрий Адольфович на прощание вручил Литкину триста марок. Тот от неожиданности даже стал отказываться. «Вы работали для меня», – сказал Юрий Адольфович. «Вообще-то конечно», – спохватился Литкин и тут же предложил Кремеру увезти на память прялку – всего за тысячу марок. Кремер отказался: прялка есть предмет исторической ценности и ее могут отобрать на таможне. А вот если бы вы будете иметь готовность составить что-то вроде родословного древа рода Кремеров на основе архивных материалов, ваш труд будет оплачен в не меньшей мере, чем прялка. «Яволь!» – сфамильярничал Литкин, крепко пожимая руку Юрия Адольфовича крепко и радостно – потому что в этот-то момент его и осенило, какие перспективы раскрываются перед ним.

Работа закипела. Через полгода он получал уже десятки, сотни писем, на него работали четыре симпатичные девушки, взятые в штат музея – причем не на казенный городской кошт, а за счет немецкого гранта, который Литкин выбил, доказав перспективность и бескорыстность своего проекта. Насчет бескорыстности он, конечно, приврал: за роскошно оформленные и подробные (с некоторыми лишь пробелами для достоверности) родословные, уходящие корнями в век матушки Екатерины, Литкин получал очень неплохие деньги. Он научился оформлять документы на вывоз фамильно принадлежащего имущества, и благодарные немцы, приезжавшие регулярно, увозили и прялки, и подлинные предметы быта: старинные стулья, занавесочки из знаменитой сарпинки, детские люльки, умилительные олеографии, часы, табакерки – и т. д, и т. п., – все это Литкин частью отыскивал и покупал по дешевке, частью производил в бывшей часовой мастерской, куда заманил умельцев, по образцам делавших любую вещь и профессионально старивших ее.

Литкин еще не кончил рассказывать о своих успехах, а Талий, которого он угостил крепким виски «Джей-Скотч», охмелевший, взял Литкина за грудки и стал кричать: зачем ты, гад, мне рассказываешь это с таким видом, будто уверен в моем одобрении? А я не только одобряю, но и презираю тебя, сволочь, скотина!.. Н у, и многое другое.

Литкин ничуть не обиделся, задушевно попрощался и просил оказать честь приехать в гости.

То есть он, Литкин, просто заедет в следующую субботу да и увезет его к себе: всего-то час приятного пути.

И заехал. У Наташи день был весь загружен, она не смогла, а Талия просто выпроводила: нельзя же целыми днями дома сидеть!

Талий ожидал, что Литкин будет хвастаться какими-нибудь трехэтажными хоромами, богатым убранством дома, красавицей женой и гениальными детьми-наследниками – всем, что положено иметь такому человеку, как он. Но ничего этого не оказалось. Хоромы, правда, были, но недостроенные. Жилой, в сущности, была только одна комната.

И это была странная комната.

В ней были только кровать, шкаф, круглый стол посредине, кресло и стул. Кровать при этом наискосок, изголовьем в угол. Шкаф – боком. Стол – нелепо впритык к кровати. Стул загораживал кресло.

– У меня полно мебели, – сказал Литкин. – У меня еще квартира есть, три комнаты забиты, жить нельзя. В чем проблема? Для каждой вещи должно быть свое место. Ты знаешь, отчего мы болеем, отчего наши депрессии и так далее? Во-первых, оттого, что сами живем не там, где надо. Во-вторых, вещи вокруг нас – не на месте. Они высасывают из нас энергию! Я для дома место искал – год. А теперь буду его заселять – по одной комнате, по одной вещи. Морока! Пока только для кровати место точно нашел. Гляди! – Он взял с подоконника какую-то рамку, согнутую из медной проволоки и укрепленную на штыре, стал ходить с рамкой по углам. Она оставалась неподвижной. У двери тихонько колыхнулась.

– Сквозняк, – сказал Талий.

– Погоди, погоди! – пообещал Литкин.

Он провел рамкой над кроватью – и она вдруг медленно завертелась вокруг своей оси.

– Видишь? – торжествующе спросил Литкин. – Только здесь место для кровати! Именно так, головой на север. Я сплю как ангел! – Но тут же загрустил. – А эти уроды, – пнул он ногой шкаф, – никак не хотят встать на свое место. Уже месяц тут живу, все переставляю, переставляю – никак! Но я добьюсь, потому что результат того стоит! Выпьем?

Талий отказался, Литкин угостился один.

– Закончу с домом – приведу сюда жену. Согласится-то любая, но я выбираю строго! Восемнадцать кандидатур рассмотрел – пока всё не то.

Он полез в шкаф – за фотографиями невест, подумал Талий.

Но Литкин развернул перед ним длинную, не меньше метра, полосу бумаги, склеенную из нескольких стандартных листов.

– Моя родословная до двенадцатого века! – гордо сказал он. – Оказалось, мои предки – тоже немцы. А я-то думал: Литкин – что за странная фамилия? Нерусская какая-то. Отца спрашивал, но он по партийной привычке молчит, как партизан на допросе. Я все сам разыскал. Литке! – вот как наша фамилия звучала. Вот, смотри, смотри, это ветвь по отцу. В восемнадцатом веке – приехавший из Германии сапожник, но зато отец его – внебрачный сын барона фон Литке, владельца земли Нидер-Бойме, а тот в свою очередь восходит к рыцарям ордена тамплиеров.