Пыль Египта. Рассказы о мумиях. Том III - Страница 13

— Шур меня, шур! Ему понадобитшя шейшаш ражве швяшшеник и гробовшшик, шэр! — ответила Мэгги, не приближаясь ни на шаг.

Я не стал дожидаться, пока глупая суеверная старуха прекратит свою истерику. Быть может, дядя заболел, подумал я и громко постучался в дверь его спальни. Не услышав ответа, я толкнул дверь и вошел.

Дядя Авессалом лежал на спине. Одеяла были откинуты, одна его нога свисала с кровати, как будто он собирался встать. Сплетенные пальцы согнутых рук плотно прижимали к груди и лицу подушку.

Я включил свет и высвободил подушку; и тогда я понял, что он мертв. Я никогда раньше не видел только что умершего человека, но не нуждался в подсказке. Думаю, мы узнаем смерть инстинктивно, как дети узнают и боятся змей, еще не зная, что эти рептилии бывают смертельно ядовиты. Челюсть дяди отвисла, язык вывалился изо рта, словно бы мертвый состроил бессмысленную гримасу, открытые глаза остекленели.

Я расстегнул его пижамную куртку, чтобы проверить сердце — и увидел чуть левее середины груди темно-красную отметину, похожую на заживающий синяк или родимое пятно, менее дюйма длиной и несколько припухшую, какой бывает полоса, оставленная плетью. Сейчас… — молодой человек достал из кармана тонкий золотой карандашик и набросал рисунок на полях завещания дяди. — Она выглядела вот так:

— Mordieu, в самом деле? — тихо и напряженно проговорил де Гранден. — Barbe d’un singe, c’estplus etrange![23]

— Мне запомнилось кое-что еще, хотя в то время я не придал этому значения, — продолжал Монтейт. — В комнате стоял отчетливый запах каких-то ароматов или курений, близко напоминавший запах в католических церквях после богослужения. Я вспомнил о нем только позднее, когда пытался восстановить в памяти все подробности.

Как только я удостоверился, что дядя Авессалом мертв, Мэгги и Том перестали бояться. Они вошли в комнату, помогли мне уложить и накрыть тело дяди и затем добраться до спальни Луэллы по другую сторону холла. Она крепко спала, и мне пришлось барабанить в дверь, чтобы ее разбудить.

— Вам, Monsieur? — переспросил де Гранден. — Слуги не постучались?

— Слуги? — молодой человек замолчал, словно его посетило неожиданное воспоминание. — Нет-нет, они не стучались. А знаете, доктор де Гранден, — взволнованно наклонился он к маленькому французу, — мне кажется, они намеренно держались позади. В то время я опять-таки не придал этому значения, но когда вы спросили меня, кто постучался в дверь спальни Луэллы, я припомнил, что Мэгги поддерживала меня под одну руку, Том — под другую, но оба шли чуть позади меня. Как только мы остановились у двери, они немного отступили назад.

— Хм? — пробормотал де Гранден. — И что случилось дальше?

— Луэлла в конце концов проснулась и впустила нас. Она была совсем сонная, не понимала, что произошло, и мне пришлось даже потрясти ее за плечи. Сперва она лишь непонимающе смотрела на меня и повторяла мои слова, причем выговаривала их как-то мечтательно, ритмически.

— Хм? — снова пробормотал де Гранден. — И?

— Клянусь Богом, да! Вспомнил! В ее комнате стоял такой же запах. Я уверен, что он не чувствовался ни в холле, ни где-либо еще; только в спальнях дяди и Луэллы.

— Tiens[24], во всяком случае, это был запах святости, — прищелкнул языком француз. — Вернемся к странной отметине, которую вы увидели на груди Monsieur, то есть вашего дяди. Была она…

— Я как раз собирался об этом рассказать, — прервал Монтейт. — Мы срочно вызвали ближайшего врача, доктора Кэнби. Он пришел примерно через час, осмотрел тело дядя Авессалома и выдал свидетельство о смерти от инфаркта.

Я спросил его об отметине, спросил также, имеет ли она какую-то важность. Доктор недоумевающе взглянул на меня и спросил: «Какая отметина?»

Мы поспорили, и оба, боюсь, несколько вышли из себя. Наконец, преодолев отвращение, я пошел вместе с доктором в спальню дяди, расстегнул пижамную куртку покойника и указал на его грудь.

— И что же? — де Гранден нетерпеливо наклонился вперед, его маленькие глазки так и горели ожиданием.

— Ничего, — ответил Монтейт ровным, монотонным голосом. — Там ничего не было. Отметина исчезла.

— Ка-а-ак? — де Гранден медленно выпустил воздух сквозь зубы и откинулся в кресле.

— Дэйв, ты уверен, что видел знак на теле дяди? — мягко спросила девушка. — В волнении, в тусклом свете.

— Нет-нет, — возразил молодой человек. — Я уверен, что на груди дяди Авессалома, когда я его нашел, виднелся этот знак — и совершенно точно знаю, после он исчез.

— Mais oui[25], Mademoiselle, — вставил де Гранден. — Monsieur, то есть ваш брат, совершенно прав. Это дело обещает стать интересным. Мы с доктором Троубриджем будем иметь честь посетить вас завтра или в ближайшее удобное для вас время.

После ухода Дэвида и Луэллы Монтейтов мы долго сидели у камина. Француз погрузился в задумчивое молчание и курил сигарету за сигаретой, глядя на пляшущее в камине пламя пристально, точно гадалка на хрустальный шар. А затем…

— Троубридж, друг мой, это весьма примечательно, не правда ли? — внезапно спросил он.

— Что? — отозвался я.

— Этот знак, эта стигмата на груди Monsieur, то есть грабителя могил.

— Пожалуй, — согласился я. — Очень странно, что отметина проявилась через несколько минут после смерти, а после исчезла. Мне начинает казаться, что девушка, может быть, была права. Дэвиду могло привидеться, и.

— Non, — прервал мои рассуждения де Гранден. — Исчезновение отметины — наименее таинственное явление. Я говорю о ее форме. Разве она не показалась вам знакомой?

— Нет. Рисунок выглядел как грубое изображение сапога или.

— Ха! — воскликнул он. — Этот знак, друг мой — идеограмма, обозначающая богиню Асет, более известную нам под именем Исиды. Древние египтяне считали ее Матерью Всего, Которая Была, Есть и Пребудет. Именно ей, как вы помните, служил жрец Сепе, так яростно проклинавший будущих осквернителей своей гробницы.

— Ну.

— Не иначе, точно, безусловно — я убежден, черт возьми, что мы увидим интересные вещи, прежде чем покончим с этим делом, друг мой.

На следующий день де Гранден нанес с утра визит старому священнику местной греко-православной церкви. Я зашел за ним в дом священника часа в четыре и мы вместе отправились к Монтейтам.

«Конец путешествия», старомодный георгианский особняк, где Авесалом Барнстейбл скромно прожил заключительное десятилетие своей богатой приключениями жизни и встретил таинственную смерть, был трехэтажным домом с плоской крышей, не особенно красивым, но неожиданно комфортабельным. Выстроенный из побуревшего от времени красного кирпича с белокаменной, чуть пожелтевшей отделкой, он стоял в дюжине ярдов от дороги, в редко заселенной сельской местности милях в десяти к востоку от Гаррисонвилля. Железная ограда, украшенная по моде восьмидесятых годов копьями, масками и переплетенными гирляндами, отделяла палисадник от дороги; по обе стороны от двери, к которой вели три ступеньки из белого камня, росло по небольшому кусту бирючины; кусты были аккуратно подстрижены в виде темно-зеленых пирамидок.

Весь первый этаж, за исключением кухни, кладовой и котельной, занимал музей, где хранились собранные покойным хозяином дома древности. Перегородки, разделявшие просторные комнаты с высокими потолками, были снесены, и большая часть первого этажа превратилась в громадный склад редкостей. Здесь были ярко раскрашенные футляры из-под мумий, стеклянные витрины с древними раритетами и высокие шкафы черного дерева с прочными замками, где размещались экспонаты, не предназначенные для всеобщего обозрения.

На втором этаже располагались большая и чинная гостиная, библиотека с открытым камином, напоминавшим о рыцарских замках, вдоль стен которой от пола до потолка выстроились плотно уставленные книгами полки, огромная столовая, подобная банкетному залу, и две гостевые спальни, каждая с собственной ванной комнатой. На третьем этаже находились спальни членов семьи и слуг, а также два больших чулана.