Пятая зима магнетизёра - Страница 38

Потому что будет судебный процесс.

Несколько дней Мария была совершенно убита. Но теперь оправилась. К счастью, зрение ее не пострадало от этой удручающей истории. Мы говорили с ней о многом.

Уже допросили многих людей. Многие, в особенности мужчины, без сомнения, втайне ненавидели Мейснера. Между прочим, пациентками его чаще всего были женщины.

Теперь — после всех этих отступлений — я должен, наконец, подробно изложить, чем кончилось то собрание, как завершился тот удручающий день, которому лучше бы и не начинаться.

Я думал тогда, что после моего выступления начнутся споры, сшибутся мнения, и мое предательское вмешательство будет пылко осуждено. Я ведь видел, как они захвачены, как он повелевает ими, как слепо и до конца они верят ему. Я не думал, что этот вал разобьется, отхлынет и что это случится так скоро.

Вид у меня, наверно, был очень глупый, во всяком случае, на моем лице наверняка отразилась растерянность.

Все еще сидя на стуле, я услышал сначала яростный рев, потом взволнованные выкрики, а потом обрушившуюся лавину слов и восклицаний. Я бросил взгляд на Мейснера, но он стоял совершенно невозмутимо и задумчиво смотрел на них. Тогда я подумал было, что эта лавина, прежде всего, накроет меня. На какой-то короткий миг я даже почувствовал облегчение, удовлетворение: я сказал то, что должен был сказать, но мое второе «я» радовалось тому, что они меня не поддержали, что они сочли мои слова ложью и хотят покарать меня за эту ложь.

Но вскоре я понял, что сейчас произойдет и как я ошибся. Какая-то незнакомая мне женщина кинулась к Мейснеру, который все это время неподвижно стоял с невозмутимым лицом, вцепилась ему в шею, точно вампир, намеревающийся высосать из него кровь, и с громкими воплями укусила его в плечо. Мейснер пошатнулся, но все-таки устоял на ногах. Я обернулся и увидел остальных. Они все повскакали с мест, и я увидел их лица — озлобленные, оскорбленные, обманутые, разочарованные, обокраденные, лишившиеся того, что принадлежало не им, а ему, ведь именно он дал им это; крича, бранясь, все, более распаляясь и алкая мщения, двинулись они на него.

На меня никто не обращал внимания, я был всего лишь орудием, и теперь меня отбросили и забыли, теперь они видели только Мейснера. Не знаю, что именно видели они в нем в эту минуту, я много раздумывал над этим вопросом. Может, он олицетворял Разочарование, Равнодушие и Застылость в них самих — все то, от чего, как они надеялись, именно он должен был их избавить.

Они повскакали с мест и двинулись на него, и я уже знал, что будет: они его растерзают.

Помню, я бросился к этим двоим, к Мейснеру и той женщине, которая уже сползла к его ногам, продолжая кричать, но теперь еще и рыдая и все еще цепляясь за его талию. Мне кажется, я размахнулся ногой, чтобы ее отшвырнуть, и, по-моему, в самом деле, отшвырнул. Остальные еще не добрались до него; они подступали медленно — ведь, несмотря на его поражение, он все еще имел над ними власть, окружавшую его неприступной стеной, а может, они просто были уверены, что ему от них не уйти; он был один, он попал в собственные силки, и деться ему было некуда.

Схватив Мейснера за руку, я оттащил его назад, распахнул дверь и поволок его за собой через порог. Должно быть, я запер дверь — теперь, задним числом я понимаю: они были так ошеломлены и растеряны от того, что его оттащил именно я, что приостановились на те несколько секунд, которые как раз и требовались. Они, видно, решили, что я сам набросился, напал на него, чтобы исполнить личную месть, совершить личную вендетту.

Но за что мне мстить этому человеку — за то, что он вылечил мою дочь?

Мы стояли у двери, слыша, как толпа приходит в себя, как снова наливаются яростью голоса, доносящиеся из-за двери. Мейснер был бледен.

— Вы должны укрыться в каком-нибудь надежном месте, — сказал я ему. — Скоро они вышибут дверь.

Он молча посмотрел на меня, потом кивнул.

— Да, — сказал он. — Я передумал. Сначала я думал о другом. Но я не вправе.

Я не понял, что он имел в виду, но объясняться было некогда. Я бросился к окну в противоположном конце комнаты, распахнул его и выглянул наружу. Передо мной был задний двор, темный и тихий. Мы находились на втором этаже, до земли было метра три — не больше. Он мог повиснуть на подоконнике и спрыгнуть вниз.

Я поманил его к себе. Он подошел.

— Сюда, — указал я.

— А что потом? — запальчиво спросил он — Уж лучше пусть меня растерзают в доме, чем втопчут в грязь во дворе! Куда я денусь потом?

— Уедете из города, — сказал я.

С минуту он с сомнением глядел на меня, потом перелез через подоконник, сполз вниз и исчез.

Я высунулся из окна и тихо окликнул его.

— Да, — отозвался он.

— Идите к префекту полиции. Они обложат таможни и помешают вам выбраться из города. Идите к префекту. Вы его знаете. Передайте от меня привет и попросите у него защиты.

Ответом было долгое молчание. Я решил, что он обдумывает мой совет, но потом увидел, как он шагает через задний двор — более темная тень среди других темных теней, высокая, плотная тень беглеца.

Помню, я прищурился, чтобы лучше его разглядеть. Еще минута, и он исчез из виду.

Остальное я узнал от жены. Ее рассказ — сплав того, что она слышала в погребке Вегенера, с тем, что ей рассказывали соседки и рассказал Штайнер, пока я спал, не желая пробуждаться, потому что не видел смысла возвращаться к яви.

Мейснер пришел к префекту. Штормовая волна туда еще не докатилась, никто не знает, что он сказал префекту. Его ввели в какое-то помещение.

Но потом его там нашли.

Не знаю, как это случилось. Сначала они вышибли дверь в ту комнату, где находился я, и, не обращая на меня никакого внимания, ринулись к открытому окну. Бывает гнев внезапный, яростный и бесплодный. Их гнев, похоже, был очень холодным, очень здравым и очень плодотворным. Думаю, они в течение долгого времени так бережно расходовали свой здравый смысл, что теперь у них накопились большие его запасы, и это помогло им организовать преследование по всем правилам.

Трое мужчин явились к префекту. Этих мужчин призвали три женщины, присутствовавшие на сеансе Мейснера. Самих мужчин на сеансе не было, но им рассказали о происшедшем — отрывочно, впопыхах. К их ярости, наверно, примешивалось торжество. До сих пор они были бессильными свидетелями самозабвения, до какого доводил их женщин этот спокойный человек, всех подчинявший своей власти. Они роптали, но их ропот заглушался всеобщим восторгом и шумными толками о результатах лечения. Теперь месть была у них в руках, и они крепко держали ее, чтобы не упустить.

Они действовали очень хладнокровно. Они пришли к префекту и сказали, что хотят поговорить с Мейснером. Мейснер просил, чтобы его оставили одного, ответил префект. Так они получили подтверждение, что Мейснер у префекта, и очень спокойно, очень вежливо спросили, где именно он находится: вдруг Мейснер передумает и захочет с ними поговорить.

И тогда префект сказал, где Мейснер.

И они схватили префекта за руки и крепко его держали, а двое мужчин, которые весьма кстати явились на подмогу, отыскали ключ, вошли в комнату, и Мейснер сидел там и увидел их.

Судя по всему, его страшно избили. Говорят, его привязали к стулу, раздели до пояса и стали избивать короткой цепью, которую нашли в одной из комнат. Потом они сорвали с него штаны, чтобы изувечить ножом, но им помешал ворвавшийся в комнату помощник префекта, который, расшвыряв их в стороны, освободил Мейснера. Тот был без сознания, многочисленные раны кровоточили.

Таким его и увидел Штайнер. Они послали за Штайнером, к тому времени все уже успокоились и теперь весело хохотали на площади перед ратушей. Почему послали именно за Штайнером, не знает никто. Может, то было скрытое извинение. А может, последняя надежда, что их единомышленник (ведь, по счастью, теперь он был их единомышленником) разбередит раны Мейснера, сделает так, чтобы в них началась гангрена, и Мейснер умрет мучительной, но естественной смертью.