Пять веселых повестей - Страница 88

- Заходи к нам! Скорее заходи! Второй этаж… Дверь направо! Скорее поднимайся! - радостно засуетился я на балконе. - На второй этаж… прямо по лестнице!

- А я думал, по воздуху! - усмехнулся Рыжик. - Да ведь неудобно: вы небось еще не устроились?

- Удобно! Еще как удобно! Ты не помешаешь! Ты даже поможешь нам устраиваться… Мама утром все удивлялась: «И где это Рыжик? Он бы нам очень помог… Он бы все рассказал, как старый житель Заполярска!»

- Это пожалуйста, - согласился Рыжик и скрылся в парадном.

А я со всех ног помчался открывать ему.

Рыжик внимательно оглядел наши комнаты, и коридор, и кухню, даже в ванную и уборную заглянул.

- Ую-утно у вас… - тихо и, как мне показалось, даже с завистью произнес он. - Это мама так убралась? Да? И на стены все это повесила?..

- Да что ты! Тут же еще ничего нет… Пусто, как в спортивном зале!

- Не-ет, - задумчиво возразил Рыжик. - Все равно уютно. Сразу видно, что ваша мама умеет…

- Ну, это, наверно, все мамы умеют! - бодро перебил я его. - И твоя тоже умеет не хуже… Я уверен!

- У нас нет мамы… - тихо сказал Рыжик.

И я поразился: за три дня пути мне как-то в голову не пришло поинтересоваться, где же Вовкина мама. А они с Владимиром Николаевичем ничего об этом не говорили. Чувствуя, что я хочу задать ему вопрос и не решаюсь, Рыжик быстро-быстро, как будто между прочим, проговорил:

- Умерла у нас мама… Пять лет назад. Мы после этого в Заполярск и переехали. Вот… Покажи-ка мне ваш балкон!

Он уже не своей обычной походкой - вразвалочку, с руками, засунутыми в карманы, - а очень торопливо вышел на балкон и стал оглядывать его, трогать перила, долго стоя ко мне спиной и не оборачиваясь. А я не пошел за ним на балкон, я так и оставался в комнате…

Театр в Заполярске был самый настоящий: с колоннами у входа и с маленьким окошечком администратора. Из этого самого окошечка мы и получили билеты. Точней сказать, не билеты, а «служебный пропуск на два лица». Я еще никогда не ходил в театр по «служебным пропускам», и вид у меня поэтому был очень гордый.

Билетерши встречали Рыжика как своего старого знакомого и, словно заранее сговорившись, спрашивали, как они с папой отдохнули и как папино здоровье. Вовка, видно, не любил лишних расспросов, он отвечал очень коротко и хмуро.

- Пошли в буфет! - предложил я, потому что у меня были деньги, которые мама дала мне на балет и которые целиком сохранились.

Рыжик попробовал отказаться, но я силой потащил его.

- У меня есть деньги! Угощаю!.. - произнес я так, будто всегда ходил с полным кошельком.

А по правде сказать, у меня никакого кошелька вообще не было. Мы набрали полные карманы прозрачных конфет, которые в самолете раздавали совершенно бесплатно.

На круглом столике под белой скатертью стояли бутылки с водой: минеральной, вишневой, малиновой.

- Ты какую предпочитаешь? - важно осведомился я.

- А у тебя небось только на минеральную хватит?

- Ха-ха-ха! Какой ты смешной! - громко рассмеялся я. - Можешь пить любую!

Мы налили в граненые стаканы вишневой воды - и сразу по стенкам разбежались белые пузырьки, а сверху зашипела пена, которую я любил больше самой воды и всегда поспешно, чтобы она не исчезла, заглатывал.

- В следующий раз я угощаю! - напившись, сказал Рыжик. - Не люблю за чужой счет…

- Какие могут быть разговоры?! - Я широко и щедро развел руки в стороны. - Пирожное не хочешь?

Я знал, что у меня хватит денег только на половину пирожного, и затаив дыхание ждал: возьмет ли Рыжик сладкую коричневую «картошку» или откажется? Он подумал, подумал, потом взглянул на меня.

- А сам будешь?

- Что ты?! Разве я какая-нибудь девчонка-лакомка, чтобы есть сладкое?

- А я разве девчонка?

- И ты, конечно, тоже не девчонка! Но, если хочешь, ешь на здоровье!

Может, я, на свое несчастье, и уговорил бы Рыжика в конце концов взять пирожное, но тут, выручая меня, раздался звонок, и мы заспешили в зал.

Сели мы не туда, где сидели все остальные зрители, - не в партер и не на балкон, а в полукруглую ложу, которую Рыжик важно назвал «директорской». Там было много красивых стульев с матерчатыми малиновыми сиденьями, и даже с бахромой. А сидели в ложе мы с Рыжиком вдвоем: хоть пересаживайся со стула на стул! Я еще никогда не сидел на таких местах, но старался не показать виду и вел себя так, будто всю жизнь, с самого своего рождения, не вылезал из директорских лож. Небрежно опершись на барьер, обитый тоже малиновой материей и тоже с бахромой, я стал разглядывать зрительный зал. Да, все здесь было как в настоящем московском театре: и будка суфлера, похожая на большую раковину; и люстра на потолке, будто вся усыпанная драгоценными светящимися камнями; и особый запах не то клея, не то красок, которым всегда еле заметно потягивает из-за кулис… Над сценой висел лозунг «За коммунистический труд, товарищи металлурги!».

- Здесь вчера был слет ударников коммунистического труда, - объяснил мне Рыжик. - Ну, тех… С металлургического комбината…

- А тут есть металлургический комбинат?

- Еще бы! В Заполярске и всюду вокруг, знаешь, сколько полезных ископаемых! И медь, и никель, и кобальт… Ты географию, что ли, не проходил?

Вовка Рыжик очень оскорбился за свой Заполярск и за его полезные ископаемые, о которых я ничего не знал. Но тут стал медленно, тоже как во всех самых настоящих театрах, гаснуть свет. И не спеша в разные стороны пополз тяжелый занавес…

Пьеса мне очень понравилась. Она была, как сказал Рыжик, «вся построена на зарубежном материале». Я вообще должен сказать, что Рыжик, который был простым, скромным и ничего из себя не воображал, как-то сразу менялся, когда речь заходила о театре. Он начинал говорить взрослыми, не очень мне понятными фразами и поглядывать на всех свысока: он считал себя будущим артистом!

Значит, дело происходило в Париже… Одна очень честная женщина, которую звали Жаннеттой, узнав, что сын ее во время войны помогал фашистам и даже выдавал им французских патриотов, решает разоблачить своего собственного сына, которого она сама родила на свет и очень-очень любила. Но муж ее, профессор, который тоже считает себя честным и хорошим человеком, мешает ей и, чтобы спасти своего единственного сынка, объявляет жену ненормальной…

У Жаннетты было очень приятное лицо - может быть, некрасивое, но открытое, смелое и гордое. А у профессора был большой нос с горбинкой («Типично французский!» - как пояснил мне Рыжик) и лысина, казавшаяся белой перевернутой сковородкой, которую кто-то сзади надел ему на голову. Мне даже было странно, как такая симпатичная женщина могла выйти замуж за этого горбоносого и лысого профессора.

Между мужем и женой все время происходили ссоры, которые Рыжик назвал «главным конфликтом пьесы». И еще мне показалось удивительным, что в пьесе ни разу не появлялся сын-предатель, из-за которого как раз и ссорились все время на сцене. Но Рыжик сказал, что это «очень оригинальный драматургический прием». Может, так и было, но мне все же очень хотелось взглянуть на физиономию этого сынка.

Когда пьеса уже кончалась, Рыжик наклонился ко мне и в полутьме ложи шепотом спросил:

- Тебе кто здесь больше всех понравился?

- Жаннетта! - не задумываясь, ответил я.

- Нет, это ты говоришь об образах, которые создал драматург… Жаннетта - положительная, поэтому она тебе и нравится. А из актеров кто больше всех?

- Жаннетта! - опять повторил я.

Рыжик нахмурился и даже на минуту отвернулся от меня. А потом снова зашептал в самое ухо:

- Только не вздумай сказать об этом ему! - Он ткнул пальцем в противного профессора с горбатым носом.

- А как же, интересно, я могу ему об этом сказать? Знаком я с ним, что ли?..

- Ну, конечно, знаком! - торжествующе, забыв даже о шепоте, воскликнул Рыжик. - Ты не узнал отца? Значит, он великолепно перевоплотился!