Пять стихий (сборник) - Страница 6

2010 год. Москва. Бункер 00А154. Помещение А. "Саркофаг".

Сначала не было ничего — только ужас, ужас и холод. Когда ужас становился нестерпимым, он проваливался куда-то вниз, в белесый туман, туда, где нет ничего, и где — он знал это — и его самого не станет. Но пустота лопалась, и он снова оказывался в самом центре засасывающего ужаса, чтобы снова провалиться в ничто. Потом что-то изменилось. Что-то горячее поползло вверх — он не понимал, что и куда, но именно вверх. Ужас стал нестерпимым, он отчаянно цеплялся за небытие, но горячее упрямо поднималось, и неожиданно он почувствовал боль — сначала еле заметную, а потом она заполнила его целиком. Боль сжимала, давила, вминала его в какой-то страшный колодец, у которого не было верха, только низ, низ, и который становилась всё теснее, теснее, теснее, но откуда-то снизу его тянули за нить, приковывающую его к чему-то на самом дне колодца. Он знал, что достаточно порвать эту нить, и он станет свободен, но не мог: стены давили уже со всех сторон, как внутри сжимающегося кулака. И наконец этот кулак сжался — так, что внутри него что-то разорвалось и лопнуло, потом еще раз и еще раз, и он понял, что всё ещё жив.

Жив. Вокруг темно и тихо. Боль тоже ушла — хотя какой-то отдаленной частью сознания, всё еще находящейся там, в пустоте, он понимал, что на самом-то деле каждая жилка в его теле буквально разрывается на части.

— Ууу? — попытался он заговорить, но не услышал своего голоса. Однако в затылке что-то загудело, и ему почудилось какое-то неразборчивое бормотание где-то далеко-далеко. Бормотание приближалось, удалялось, и, наконец, перешло в ровное гудение, сквозь которое пробивался человеческий голос. Человек говорил по-русски, медленно, внятно, повторяя одно и то же. В памяти зашевелились какие-то слова. Кончить. Прекратить. Перестать.

— Прекратить, — хотел сказать он, но запнулся на первом слоге.

Что-то изменилось. Гудение стало ближе, и он, наконец, смог разобрать, что ему говорят.

В памяти, наконец, прояснилось. Он жив, и, значит, дело очень плохо. Либо его захватили враги, либо… либо еще хуже. Нет.

— Союз?

Это слово он, кажется, выговорил.

— Товарищ Сталин, Советского Союза больше нет, — ответил бесплотный голос, но он понял, что уже всё знает.

2010 год. Москва. Бункер 00А154, территория комплекса.

— Как ви меня нашли?

Сталин был всё еще очень плох. Несколько раз Богданов пытался прокачивать ему эритроцитную массу, чтобы поднять гемоглобин, но отмороженный организм не принимал чужую кровь. Впрочем, Богданов не знал, как ведут себя отморозки после стольких лет глубокого льда. Этого не знал вообще никто.

— Архив прадеда. Там были бумаги…

— Понятно. А пачему ви решили мэня отморозыть?

Вместо ответа правнук основателя Института Переливания Крови развел руками.

— Панимаю. Било интэрэсно, да?

— Давайте откровенно, товарищ Сталин. Я вообще-то симпатизирую коммунистическим убеждениям. Но вы же сами видите: идея оказалась ложной. Красивой, но ложной. Она довела страну до краха. До того страшного и стыдного состояния, в котором она находится сейчас. Но вы, кажется, откуда-то знаете…

— Да. Я бил мёртвим, но мёртвие — очэн информированные люди.

— Об этом, пожалуйста, поподробнее…

— Это трудно рассказать, нэ хочу, — поморщился Сталин. — Так в чем же ви обвиняете мэня?

— Нет, я всё понимаю. Многое было сделано не так, как вы хотели, а так, как требовала ситуация. Но… эти убийства? Тридцать седьмой год…

Сталин дернул щекой.

— Какие убийства? Ви имеете в виду пэрвую массовую заморозку?

Богданов резко обернулся.

— Так вы… не единственный?

— Я послэдний, кого положили в глубокий лёд. Я распорядился, чтобы мэня разбудили, только если Союзу будэт угрожать опасность…

— Да, я догадывался. Но что вы можете сделать? Один?

— Пачэму один? — старик в кресле криво усмехнулся. — У мэня есть товарищи. Харошие, провэрэнные люди. Их много. В разных мэстах.

— Товарищ… товарищ Сталин. Я должен вам сказать, что…

— Что ви этого нэ хотите. А скажитэ, господын Богданов, я вас спрашывал о том, чэго ви хотите и чего ви нэ хотите?

— Поймите своё положение, — поморщился Богданов. — Вы привыкли к власти. И вам кажется, что она у вас есть. Так вот, осознайте, что ее у вас нет. Вы не можете мне приказывать. Вообще-то, вы никто. Вы один. И вы останетесь единственным, кого…

Что-то загромыхало под дверью.

— Заходитэ, товарищ Ворошилов, — улыбнулся Сталин. — Заходитэ, у нас тут интэрэсная бэсэда.

— Ви приняли правильное рэшэние, господин Богданов, — заметил Сталин. — И ви будете работать на нас ни за страх, а за совест.

Богданов промолчал.

— Ви еще чем-то интэрэсуетэсь, господин Богданов? — опять спросил Сталин, чуть наклонив голову.

— Уже не очень интересуюсь. Просто хочу знать, кто запустил автоматику разморозки этих ваших проклятых могильников.

— У Саветской власти нэт сэкрэтов от трудящихся. Ну развэ что очэнь нэмного, — старик переложил трубку в левую руку. — А это савсэм малэнький сэкрэт. Товарищ Павел Флорэнский — очень, очень талантливый человэк. Он изобрел электроинтегратор. Ви называете это кампью… терь (тут Сталин запнулся). — Канечно, это бил очэнь простой кампьютерь. Но он работает. Есть мнэние, что товарища Флорэнского надо отмэтить. А ви как считаете, товарищ Ягода?

2010 год. Соловки. Подземный комплекс А404 «Интеллигенция», сектр "Евразийцы".

— Как вы себя чувствуете, Георгий Семенович?

— Хе-хе… Отвечу вам по-русски, Виталий Германович — как говно в проруби. Отвратительно. Но это, так сказать, телесным составом. Хе-хе… что касается душевного моего состояния…

— Понимаю.

— Ничего-то вы не понимаете, Виталий Германович! Вы, так сказать, офицер, белая кость, для вас идея важнее жизни. А я вот всегда интересовался вопросами жизни… Помнится, выпустил одну брошюрку… ну да я же вам рассказывал, еще тогда, в апреле семнадцатого. Хе-хе… Однако, никак не могу согреться. Знобит…

— Меня тоже знобит. Это пройдет.

— Ледок, ледок-то не пройдёт… это вы, батенька, обманывать себя изволите. Через этакую штуку пройти без ободранных бочков затруднительно…

— Все-таки это не настоящая смерть.

— Ничего-то вы, батенька, не поняли. Куда уж настоящее… А, вот и он. Здравствуйте, здравствуйте, драгоценнейший Евгений Степанович! С воскресеньицем вас! Так сказать, смертью смерть поправ…

— Давайте не будем кощунствовать хотя бы сейчас, Георгий Семенович. Вы знаете, мне это никогда не нравилось.

— Давайте не фарисействовать, Евгений Степанович! Я, кажется, не давал никакого повода…

— Ну вот, опять началось. Вы и на том свете лаяться будете?

— Так мы уже на нем побывали, дражайший…

— Давайте не будем профанировать то, что профанировать нельзя. С догматической точки зрения мы не были мертвы. Наши души находились подле тел и воспринимали реальность, хотя и пассивно. Это не более чем глубокий сон. Мы не Лазари, Георгий Семенович, и не надо смешивать рукотворное и нерукотворное. Именно здесь, именно сейчас, именно нам, как никогда, необходимо трезвое, я подчеркиваю, трезвое восприятие реальности такой, какая она есть, а не останавливаться на субъективных переживаниях, каковы бы они не были…

— Господа-товарищи! Эй! Есть врачи?

— Я врач. Что случилось?

— Кажется, перелом.

— Да, кости у нас у всех хрупкие. Иду-иду. Господа, отложим этот спор. Моя принципиальная позиция, впрочем, ясна.