Пять из пяти (СИ) - Страница 6

— Вот именно — раскрыть, — мрачно произнёс Карлик. — Не все этого хотят.

— Не все? Но для чего тогда на сцену идти? — спросил я.

"А, может, ты и впрямь в себе не уверен, слабый Карлик? Роль не даётся тебе?"

— Кто-то идёт, — ответил Карлик. — Вот так идёт, идёт… А потом… На сцене, под светом прожекторов, под взглядами зрителей понимает — не его. Не его это судьба, не его дорога, выбор — глупость, глупость, глупость… И что делать с таким артистом? Отпустить со сцены? Сорвать выступление? Оставить в живых и нарушить традиции клуба? И какой пример для других артистов! Нет… Нельзя выпустить, нельзя.

— Подняться на сцену может только доброволец, — напомнил я. — Это традиция клуба. Главное правило. Так?

— Так, — согласился Карлик. — Подняться — да. Но сойти не может никто! Сойти, уйти, уползти, как угодно, но покинуть сам, своей волей и с правом на жизнь не может никто! Это тоже правило клуба. Только один путь, только в одном направлении. И покинуть можно лишь своё тело, не сцену. А разве может быть по-другому? Ведь на сцене — такая страшная, невероятная нагрузка на слабое, хрупкое человеческое сознание, что всякое может случиться… Ой, что только может! Ты мне верь, я же сумасшедший. Я знаю, где границы сознания, я же их пересекал. И не раз… Меня уже пару раз выписывали из клиники… В третий раз я сбежал. Сюда, в клуб. Я измучен, Хорёк…

"Вижу" с готовностью согласился я.

Мысленно, конечно.

— …Измучен… Пусть не волнуются. Сумасшедшие — только методы. Дороги, по котором идёт ум… Далеко идёт, бедный, далеко. А твой — далеко?

— Я спать хочу, — ответил я. — Давай-ка заканчивать разговоры наши… А то господин старший распорядитель придёт, а мы — как мухи осенние, еле ворочаемся. Он нам и назначит репетиции — на ночь гладя.

— Давай, — согласился Карлик.

Вот такой был сон.

Летний день, берег пруда. Утки плавают, подхватывают брошенные им с берега кусочки булок, расталкивают ряску, шлёпают широкими клювами по воде.

Велосипед мой брошен. В кустах, на берегу. Почти у самой воды. Ноги горят, будто не кровь наполняет их, а переливается во взбухших жилах густой кипяток.

— Ты допрыгался, — говорит она.

Последний, кого мы убили, оказался сотрудником прокуратуры.

Он познакомился с Никой в одном весьма недешёвом ресторане на Арбате. Мы тогда здорово поиздержались на пафосный вечер, но (я сидел за соседним столиком) — стоило того, стоило…

Он подвозил её. Конечно, к ней… То есть — они ехали к нам, к нам домой. Это ведь и мой дом… Вернее, был мой.

Я ехал за ними. Дорога была долгой. Спать хотелось…

Однажды (на светофоре) отстал, потерял их из виду, но, по счастью, она смогла. По счастью, Ника заметила, что в зеркале заднего вида что-то уж очень давно не мелькает отражение моей (теперь — ужё её) машины.

Она набрала мой номер. Сказала: "Мама, всё нормально…"

Значит, хамоватый мужик с белыми глазками и отвисшими щеками всё делает правильно. Едет туда, куда надо.

Всё прошло гладко. Она сказала, где припарковать машину. Конечно, я успел их обогнать. Конечно, он едва стоял на ногах.

И куш был тот, что мы ожидали. Всё хорошо, всё правильно…

"Простая у нас жизнь?"

Вот тут-то и выпало из кармана пиджака удостоверние сотрудника прокуратуры. Три полоски цвета "Аквафреш", гадкая рожа — глаза на фотографии получились особенно хорошо. Прямо — как живой.

Вот только тот, не на фотографии, был уже мёртв.

Ника так испугалась, что чуть не кинулась делать ему искусственное дыхание…

Искусство…

Ну да, вспомнили.

Вот и приснился тот день. Не весь, конечно, только малая его часть. Только трава в жёлтых пятнах солнца, жар, запах пота. Аромат её духов.

Она приехала на такси. Она жила на другой квартире. Где- не знаю. Не знаю до сих пор.

Я — по старой памяти. Студенческой, теперь уже почти исчезнувшей памяти — лихо прикатил на велосипеде. Тем более, что до парка в любом случае удобней было на велосипеде.

А на машине…

— Продай ты её, — посоветовала она.

Я так и сделал.

— Ищут, — сказала она. — И скоро найдут. Мне нужно уехать…

Она называла меня по имени. Просто по имени. "Лапой" я уже не был.

А имя своё теперь уже забыл. Но ведь как-то она называла меня?

— У тебя есть мечта? — спросила она.

— Есть, — ответил я.

И впервые признался:

— Красиво умереть.

— Ты убивал красиво, — заметила она. — Ты же знаешь, кто может тебе помочь?

— Знаю, — ответил я.

— А мне, — продолжала она, — можешь помочь только ты. Ты же знаешь, как быстро меня теперь вычислят. Там такие силы брошены на поиск — никакими взятками ментам не отделаешься. Менты на нас и наведут первые. Да и в ресторане этом…

Она замолчала, опустив голову.

— Знакомые там у тебя, — догадался я.

Поздно догадался.

Она кивнула.

— Мне нужны деньги… И — бежать. Понимаешь?..

Она опять назвала моё имя.

— Понимаю.

Теперь она спешно продаёт квартиру, покупает билет. Может, и уехать уже успела? Она же всё делала так быстро…

Впрочем, нет! В постели движения её были плавными, нежными, и руки её едва касались моей кожи, медленно спускаясь по телу… вниз — медленно.

— Ты артист, Хорёк. Ты хорошо пожил. Теперь ты красиво сыграешь — в пьесе с самым непредсказуемым сюжетом. И в твоей роли — ты единственный, неповторимый.

Это уже мой голос, не её.

Да чёрт с ней, Хорёк! Это ведь тоже была роль. Какой из тебя менеджер? Да ещё и запутавшийся в делах?

Одна роль, вторая… Сколько бы ещё ты сыграл ролей в жизни? Каждый раз ты играл бы всё хуже и хуже. И мог бы умереть в безвестности.

По счастью, судьба добра к тебе. Кто-то там, наверху или внизу, сунул в нагрудный карман потной твоей рубашки визитку с короткой надпись, адресом спасения:

БЕССМЕРТИЕ

БЕЛЫЙ КЛУБ

И — телефон.

Мобильный, конечно…

Какой интересный телефон: последние четыре цифры — год моего рождения.

А ещё три… Пять ноль пять.

Теперь я знал. Пять пыступления, ноль, пять исполнителей. Пятёрка обнуляет пятёрку. Ноль в конце…

И моё бессмертие.

Чёрт с ними со всеми!

Я просто буду сидеть на берегу пруда, под ивой с серебристыми листьями. Сниму кроссовки, засучу джинсы до колен, сниму хлюпающие от пота носки. И опущу ноги в воду.

В холодную воду.

И буду так сидеть — долго, долго.

Пока не вызовут меня на сцену.

— Очередность выступлений…

Голос — сквощь вату.

"Бу-бум-бу-бу… вам сказали… прошу… пр-р-р-ошу!.. бу-бум"

Тру глаза, тяну вверх свинцовую свою голову. Она перевешивает, падаю на койку. На секунду снова проваливаюсь в сон.

Снова просыпаюсь. Пытаюсь встать.

— А вы, вообще, в хорошей форме?

Вот, клейкие веки разошлись на ширину тонкой щёлочки. Оттягиваю их кончиками пальцев. Провожу ладонями по лицу.

Ну вот, почти проснулся. Сейчас бы встать да водичкой холодной (а горячей, кстати, у нас в клетке нет) в лицо побрызгать.

Сажусь на край койки. Смотрю вперёд, прямо перед собой.

Батюшки! Кто же это? Неужто… Сам господин старший старший распорядитель?

Красавец, ничего не скажешь! Павлин, как есть — павлин. Это не директор с его чёрном в серую полоску офисном костюме и унылой, как лист конторского ватмана, хотя и тщательно отглаженной белой рубашке. Рубашке, на которой даже прошитая белыми же нитками строчка полностью сливается с тканью, чтобы, не дай бог, узор какой не получился.

А этот… Блеск, красота.

Тёмно-синий бархатный кафтан, усыпанный серебрянными звёздами, зелёные штаны до колен, расшитые золотыми дубовыми листьями; на голове — малиновая феска с оранжевой кисточкой. В руках — жёлтый пергамент, свёрнутый трубочкой. За поясом, широким, тёмно-синим, в цвет кафтана — перо большое, пышное (явно уж не гусиное) заткнуто.