Путтермессер и московская родственница - Страница 4
Трудно было сказать, кто кого принимает на работу. У Лидии был арифметический талант. Она соображала быстро, она мгновенно переводила в голове доллары в рубли. Коротко говоря, интересовали ее здесь деньги. Изо дня в день Путтермессер пыталась выманить племянницу в город — в музей, на вершину Эмпайр-стейт-билдинга. Какое оттуда зрелище! Лидия равнодушно поднимала плечо: она любила вещи, а не картины. А нью-йоркский пейзаж с птичьего полета она видела в кино. Она ждала вечера, когда возобновятся собеседования о найме. Звонок заливался до полуночи. У нее была цель: убираться в квартире и получать доллары.
В конце концов она остановила свой выбор на семье из квартиры 5–D. В квартире было три спальни и трое детей. Муж занимался компьютерами, а жена четыре раза в неделю ездила в больницу «Бейт Исраэль» и работала там добровольной помощницей в детском отделении. Они были социально ответственными, противниками насилия; детей воспитывали в свободном духе, не ограничивали, однако игрушечное оружие было под запретом, телевизор контролировался и нормировался; поощрялось чтение и шахматы. Двое детей брали уроки фортепьяно, третий учился на скрипке. «Зовите меня Барбарой», — сказала Лидии жена и добавила, что для ее семьи большая честь — предоставить работу беженке. Жена пообещала, что они станут друзьями и что скоро Лидия будет чувствовать себя в их квартире как дома, — а если у нее будут какие-то сомнения или жалобы, то немедленно их высказывать: нет ничего такого, чего нельзя было бы разрешить при помощи переговоров. Лидию раздосадовала эта натужная человечность и добродетельный пыл. Она предпочла Блаушильдов только потому, что они предложили больше долларов, чем другие.
— Варвара, ха! — брякнула она после первого дня. — Глупая женщина; ходит учительница музыки, а дети ненавидят.
А в другой раз:
— Грязный дом! В детской грязь!
Никогда в жизни не видела она такого беспорядка: туфли, рубашки, игрушки кучами валяются на полу, все поверхности липкие, в раковине гора немытых кастрюль и тарелок, всюду разбросаны газеты. Варвару она решительно не одобряла — с какой стати ездить на работу задаром? И бросать такую огромную квартиру, столько комнат, и всё — на одну семью; они живут как министры! Только в грязи! Хаос, неряхи!
— Ты не обязана этим заниматься, — сказала Путтермессер. — Не для того же ты приехала в Америку, чтобы стать уборщицей. Давай повидаем людей в агентстве. Пора подумать о том, как нам с тобой быть после окончания визы.
Миндалевидные карие глаза Лидии лениво скользнули в сторону. Она приподняла плечо и опустила.
Путтермессер была рада в душе, что Лидия ежедневно проводит четыре часа наверху, в квартире 5–D: можно было отдохнуть от беспрерывных разговоров. Иногда Лидия говорила о Б-ге и Его ангелах, иногда — о великолепных древних церквах, уничтоженных революцией; время от времени вытаскивала какой-то сонник — если читать его сосредоточенно, с молитвенным чувством, можно узнать будущее. Лидия веровала в возвышенное. Ее трогали иконы, святая матушка Русь. Она рассказала, что часто плакала в Пасху и что Христос однажды явился ей во сне, точно такой, как на одной старинной святой иконе. В такие моменты несчастной старухе Путтермессер с ее легким облаком седых волос Лидия представлялась нескладным чеховским персонажем, нечаянно попавшим в нью-йоркскую квартиру: «Хорошо у вас здесь, — сказала Ольга, крестясь на церковь»[5].
— Но есть в этом и другая сторона, правда? — сказала Путтермессер. — Ну, хотя бы дело Бейлиса.
Лидия никогда не слышала о деле Бейлиса.
Путтермессер, любительница истории, объяснила:
— Якобы ритуальное убийство. Чистый средневековый бред. Еврея Менделя Бейлиса обвинили в том, что он убил христианского ребенка, чтобы забрать его кровь. Представь себе — это в наше время, в тысяча девятьсот тринадцатом году! Церковь даже не вмешалась. Вот она, твоя святая матушка Русь.
Лидия ответила своей всегдашней критической улыбкой, полузагадочной, полупрезрительной.
— Теперь такого не бывает.
— А нападение на Союз писателей? Оно было в этом году!
Путтермессер знала, что думает Лидия: прямо как мать.
Дождливым вечером в середине ноября они поехали на метро в Бронкс. Путтермессер записалась в агентстве на семь часов, чтобы племянница успела закончить у Блаушильдов. Лидия нервничала и выглядела недовольной.
— Платить надо? — спросила она.
— Нет. Это организация для помощи. Там есть служащие, но большинство — добровольцы.
— Как Варвара, работают задаром, глупые!
В тесном кабинетике, уставленном картотечными шкафами, Лидия сидела угрюмо и беззвучно щелкала пальцами с алыми ногтями. У женщины за письменным столом были манеры врача: ее цель — поставить диагноз, а затем выдать рекомендации. Она тоже, по ее словам, приехала из Советского Союза. Приехала пять лет назад, сын у нее старшеклассник; сейчас он в математической команде школы имени Стайвесанта[6]. Ее муж в прошлом инженер, работает продавцом в магазине одежды. Адаптация сначала шла трудно, но теперь они хорошо устроены. Они даже ходят в синагогу — в Киеве это было немыслимо.
Лидия смотрела в сторону; говорилось это для Путтермессер. Речь искушенного профессионала. Если не считать невесомого акцента, в женщине не было ничего от иностранки. Она даже выглядела стильно — по крайней мере, по нью-йоркски, если и не вполне по-манхэттенски — на ней был шарф, тщательно завязанный и задрапированный на груди и заколотый серебряной брошью в виде ягненка. Она достала несколько анкет с русским шрифтом и начала быстро по пунктам ее расспрашивать. Несмотря на заученную манеру кивать, ничего недоброго в ней не было. Путтермессер заметила, что племянница как завороженная смотрит на серебряную брошь; вид у нее был невнимательный, сонный. В ее недовольном ответном бурчании Путтермессер слышался налет цинизма, который она в последнее время стала замечать. Он слышался ей даже в непривычных слогах русской речи.
А потом московская племянница встала. Глаза ее метали молнии. Ее красивые зубы блестели. Русский рев вырвался из ее разинутого рта. Маленький кабинетик мигом превратился в Колизей, и в воздухе запахло кровью.
— Г-споди Б-же! Из-за чего ты там? — спросила Путтермессер; она терпела почти до самого дома.
В метро Лидия была недоступна. Она дергала брови. Рот ее вытянулся в тугую щель, как у Жени на карточке.
— Комиссарша! — сказала она.
На станции «Семьдесят седьмая улица» они поднялись по лестнице, провонявшей мочой, и чуть не споткнулись о бездомного, который спал на бетоне. Косой дождь поливал его неподвижное лицо и шею. У грязной ноги валялась бутылка в бумажном пакете. Лидия остановилась; лицо ее внезапно посветлело.
— Как у нас! — воскликнула она, и Путтермессер подумала, что больше всего ее племянница любит насмехаться.
Лидия кинулась на диван-кровать, скомкала бумаги, которые дала ей женщина в агентстве и швырнула на пол.
— Она хотела только помочь, — сказала Путтермессер.
— Правила. Сплошные правила.
— Наверное, они оправдываются. Она, кажется, вполне счастлива здесь.
— Ну и баба, — сказала Лидия. — Мои ребята в команде и то умнее.
Гостиная была теперь безраздельным владением Лидии. Путтермессер почти никогда туда не заходила. Это была свалка, дебри, джунгли: коробки, узлы, чемоданы и пластиковые сумки Лидии вываливали на пол свое содержимое. Диван всегда был разложен, и постель не убрана — ворох одеял и подушек. На телевизоре теснились банки из-под колы. На книжной полке лежали ногтечистки и пилка для ногтей. У плинтусов сутками томились чашки с недопитым кофе. Было ли это влиянием Блаушильдов? Хаос порождал хаос, 5–D лишаем сползала вниз, в Путтермессерову строгую, ученую 3‑С?